(Печатается по изданию: Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1961. С. 177- 178.
Письмо Саше Герцену (12 июня/31 мая 1851 г., Париж) - свидетельство отцовского воспитания сына к перенесению лишений, естественных следствий борьбы за справедливость. Это - отцовское напутствие в день рождения Александра.)
Любезный Саша, в ожидании твоего рапорта о твоих занятиях за прошлую неделю я хочу написать тебе несколько слов.
Ты входишь теперь в тот возраст, когда дети бедных людей начинают уже работать и серьезно заниматься, а потому я тебе расскажу не о Цюрихе, не о ипподроме, а о том, что здесь было в суде.
Ты слыхал о знаменитом французском мыслителе Викторе Гюго; вчера судили его сына за то, что он написал в журнале статью, в которой говорил, что казнить людей отвратительно.
Отец его сам стал защищать сына и, предвидя, что его сына все же обвинят и посадят в тюрьму, вот чем он кончил свою речь.
«Сын мой, тебе делают сегодня великую честь: тебя считают достойным страдать за правду. С сегодняшнего дня ты вступаешь в действительную жизнь. Ты можешь гордиться, что в твоих летах ты уже на той скамье, на которой сидели Беранже и Шатобриан (А. И. Герцен имеет в виду речь Виктора Гюго (11 июня 1851 г.), произнесенную на судебном процессе его сына Шарля Гюго, привлеченного за выступление против смертной казни. А. И. Герцен ошибочно назвал Ф. Р. Шатобриана вместо Ф. Р. Ламенне., )будь тверд и незыблем в твоих убеждениях, ты их принес в крови, ты им научился у твоего отца».
Сына Гюго осудили на шесть месяцев. Когда они с отцом вышли из суда, народ, ожидавший их, окружил карету и кричал: «Да здравствует Гюго!» Гюго отвечал: «Да здравствует республика!»
Ты видишь, дружок Саша, что как ни больно отцу, что он должен сына отдать в тюрьму, но для него этот день останется как один из лучших в жизни. Вспомни маленького Грибуля (Речь идет о маленьком герое повести Ж. Санд «Похождения Грибуля». ) и он пострадал за правду и за желание, чтобы всем было хорошо. Те, которые гонят, осуждают за это, те хотят, чтоб только им было хорошо.
Надобно быть или Грибулем, или Бурбоном: надобно бороться, собою жертвовать или приносить себя на жертву друзей и врагов. Но быть Грибулем не только выше, но и веселее. Помнишь, как он в тюрьме приучил мышей, лягушек и пел песни? На совести у него ничего не было, он сделал свое дело, а какой-нибудь Бурбон, отравивши жизнь другим, мучится, завидует, боится, стыдится.
Так-то и я хочу со временем видеть тебя идущего по дороге, по которой я шел 25 лет. Не думай, чтобы нужно было натыкаться самому на беды - нет, надобно быть готовому на всякую борьбу. Не придет она - можно другое делать. Но если придет - что бы ни было, стой за свою истину, за то, что ты любишь, а там, что бы ни вышло.
История болезни А. И. Герцена
Одно из существеннейших достоинств русского характера — чрезвычайная легкость принимать и усваивать себе плод чужого труда. И не только легко, но и ловко: в этом состоит одна из гуманнейших сторон нашего характера. Но это достоинство вместе с тем и значительный недостаток: мы редко имеем способность выдержанного, глубокого труда. Нам понравилось загребать жар чужими руками, нам показалось, что это в порядке вещей, чтоб Европа кровью и потом вырабатывала каждую истину и открытие: ей все мучения — тяжелая беременность, трудные роды, изнурительное кормление грудью — а дитя нам. Мы проглядели, что ребенок будет у нас — приемыш, что органической связи между нами и им нет...
А.И. Герцен, «Дилетантизм в науке»
С давних времен врачи связывали развитие диабета с нервными потрясениями. Т. Уиллис в своем учебнике еще в 1679 году говорил о том, что диабет развивается под действием «нервного сока». Спустя двести лет выдающийся психиатр Г. Модсли описал историю болезни прусского офицера, у которого диабет развился буквально в течение нескольких дней после возвращения с франко-прусской войны: бедняга узнал, что жена наставила ему рога! Конечно, сам стресс не вызывает диабета, иначе все россияне были бы больны им, но он спускает биохимическую «пружину» отягощенной наследственности. Любопытно описание «диабетической личности»: «апатичный, ипохондричный, упрямый и пассивный, незрелый и склонный к мазохизму» человек. Вот как! Это, несомненно, ерунда, а вот депрессия и диабет связаны. Депрессия совершенно четко ведет к нарушению гормонального фона и пищевого поведения. А теперь скажите, достаточны ли для развития депрессии такие факты биографии, как арест и ссылка, вынужденная эмиграция и лишение прав состояния, страстная любовь и измена любимой, гибель при кораблекрушении собственной матери и маленького сына, наконец, потеря жены и новорожденного сына, крах литературных начинаний и надежд, что в России когда-нибудь что-нибудь изменится к лучшему? Так вот, все это было (как и диабет) у Александра Ивановича Герцена…
Александр Герцен родился в семье богатого помещика, сорокапятилетнего Ивана Алексеевича Яковлева (1767-1846), и шестнадцатилетней Генриетты-Вильгельмины-Луизы Гааг, дочери мелкого чиновника казенной палаты Штутгарта. Брак родителей не был церковным (по современным понятиям — гражданский), и Герцен носил фамилию, придуманную отцом: Герцен — «сын сердца» (от нем. Herz-son). Хотя отец Герцена был очень богат (предки Яковлева были родственниками династии Романовых) и оставил сыну кроме имения еще и капитал в двести тысяч рублей (около миллиона тогдашних франков), жизнь Герцена в детстве и юности нельзя считать особенно счастливой. Отец то баловал его без меры, то охладевал. Повторилась история М.Е. Салтыкова-Щедрина и И.С. Тургенева, но там «помпадуршами» были матери, а тут куражился отец. Домашнее обучение у гувернеров и физико-математический факультет Московского университета — вот отрочество и молодость Александра Герцена. Примечательно, что болезни в детстве, от которых умирала половина российских детей до пяти лет, его, к счастью, обошли. Раннее увлечение идеями свободы, знакомство с людьми, исповедующими подобные взгляды, знаменитая клятва с Огаревым на Воробьевых горах — хрестоматийные факты биографии Герцена. И последствия вполне предсказуемые — два ареста и ссылка (хорошо, что не каторга!). После смерти отца в 1847 году Герцен, в то время настоящий «западник», предпочел уехать в Европу (финансово он был вполне обеспечен), где активно занимался общественной и издательской деятельностью, публицистикой и «большой» литературой.
Интересным моментом биографии А.И. Герцена является его знакомство с великим российским врачом Сергеем Петровичем Боткиным. Познакомились они тогда, когда Боткин еще не был тем Боткиным, которого знаем мы, ему было всего 27 лет. Первая их встреча произошла в 1859 г. в Лондоне. «...Сергей Петрович много рассказывал Герцену о Пирогове, о Крымской войне, о баснословных злоупотреблениях, простиравшихся до корпии... они продавали врачам корпию, которой недоставало для раненых». С.П. Боткин, личность обаятельная и интересная, произвел на А.И. Герцена приятное впечатление. На следующий день после их встречи Герцен сообщил Огареву: «Я Боткиным доволен без предела и конца, я ничего подобного не видал его осмотру». Находясь под впечатлением своего визита к Боткину, Александр Иванович писал Н.А. Тучковой-Огаревой: «Еще раз я должен заметить, что вниманием, умом и патологической догадливостью он выше других, мною виденных докторов». А.И. Герцена поразило исключительное внимание Боткина к больному (Сергей Петрович, судя по многочисленным свидетельствам, «отключался» от внешнего мира, когда смотрел больного, кроме которого для него в тот момент ничего не существовало!). Примечательно, что Боткин продемонстрировал Герцену свой неповторимый стиль — объяснить самому себе, больному, студентам и сотрудникам весь ход развития болезни и каждый симптом! А.И. Герцен, всегда интересовавшийся вопросами естествознания, был особенно доволен комментариями Боткина при назначении лечения. «Ясность его языка поразительна, — писал он. — Например, он не говорил, как о чуде, о действии Виши и Карлсбада... а химически объяснил, в чем влияние тех минеральных и других веществ, которые вносятся в тело». В этот период сам А.И. Герцен находился в зените славы. Незадолго до этого, 1 июля 1857 г., вышел первый номер «Колокола». К этому времени А.И. Герцен был уже автором известных работ. Его «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы» были заметной вехой в развитии естествознания того времени, а слава Боткина была еще впереди. Не очень понятно, по какому поводу Герцен обращался к С.П. Боткину, но из контекста вытекает, что речь шла о каких-то гастроэнтерологических проблемах (желчнокаменная болезнь?). А.И. Герцен еще многие месяцы был пациентом талантливого клинициста. Его письма к многочисленным друзьям и знакомым в это время заполнены самыми лестными отзывами о С.П. Боткине. А.И. Герцен «чрезмерно», «бесконечно», «безмерно» доволен своим талантливым врачом, которого называет «серьезным человеком», «единственным разумным врачом», но больше всего Герцен ценил в Боткине способность прогнозировать. Последними словами гениального мыслителя были: «Боткин страшный пророк медицины». Вероятно, Боткин осознавал всю серьезность болезни Герцена, которая укоротила его жизнь, и не скрывал от него фатальность прогноза. Арману Труссо приписывают афоризм «Если бы я знал прогноз каждой болезни, я бы знал половину медицины». Правда, во времена Боткина врачам трудно было ошибиться в прогнозе: любая мало-мальски серьезная болезнь укорачивала жизнь пациента независимо от его финансового благополучия и социального статуса.
…Интересно, что сближало врача и общественного деятеля: они оба боролись с эмпиризмом в естествознании, оба были решительными и сильными людьми. Правда, Герцен был умеренным западником, а Боткин, до самозабвения не любивший «немцев», был ближе к славянофилам! Несмотря на это, он не мог не оценить самобытность мышления и острый ум Герцена и стремился общаться с ним в то время, когда любая связь с Герценом рассматривалась как государственное преступление. В последние годы жизни А.И. Герцен серьезно заболел. По мнению французских врачей, это был диабет. Как свидетельствуют очевидцы, он внимательно следил за новыми методами терапии, применявшимися С.П. Боткиным, и страстно ждал его приезда за границу. Эта встреча состоялась осенью 1868 г. в Париже. С.П. Боткин поразил А.И. Герцена своей эрудицией, специальными знаниями. В письме к своему сыну Александру, уже крупному физиологу с европейским именем, А.И. Герцен делится своими впечатлениями от встречи с великим русским терапевтом: «Да, друг мой, такого доктора я, по крайней мере, не видал... Что за основательность, догадка и внимание... Вообще четыре дня с Боткиным мне открыли глаза на бездну вещей». В последний раз они встречались в Париже в 1869 году. Но и Боткин был бессилен перед страшным недугом А.И. Герцена…
Неизвестно, кто из врачей поставил Герцену диагноз смертельной тогда болезни, но произошло это в 1866 году. Понятно, что это был диабет 2-го типа, инсулиннезависимый, «диабет второй половины» жизни. Заболел, конечно, А.И. Герцен раньше. Диабет не случайно называют «болезнь-притворщик». Сейчас многие знают, что надо бить тревогу, когда появляется сильная жажда, особенно через 1-2 часа после еды, учащенное мочеиспускание, сухость во рту, усиливается аппетит. Несмотря на это больной быстро худеет. Сухая кожа и ее сильный зуд, воспалительные поражения кожи, поражение нервной системы, угнетенное настроение, ипохондрия, ухудшение зрения вплоть до внезапной слепоты — вот симптомы диабета, которые больной может обнаружить сам. Нет сомнения, что так было и в случае А.И. Герцена, но тогда этого не знали, и, когда он обратился к врачам, болезнь уже продвинулась далеко. Он «быстро похудел, пожелтел и постарел», — пишет современник. Врачи того времени знали о существовании «сахарного мочеизнурения», но не знали ни его природы, ни методов лечения. Достаточно сказать, что современник Герцена, знаменитый парижский профессор Пьер-Адольф Пиорри предлагал лечить его… большим количеством сахара! Врачи назначали пациентам с диабетом покой и даже… морфий, помогавший пациенту «расслабиться и забыться»… Обнаружить сахар в моче врачи того времени, благодаря работам Г.фон Фелинга (1812-1885), Э. Пелиго (1811-1890), Э-Ж Моуменя (1818-1885), Д.О. Риса (1813-1889), Ф. Хоума (1719-1813), Л.-Ж. Дюбоска (1817-1886), М. Шевреля (1786-1889) и К. Троммера (1806-1879) могли, что и делалось Ж. Шарко во время последней болезни А.И. Герцена. Но глюкоза может быть повышена в крови, но не появляться в моче, сохраняя свое разрушительное действие. Методы лечения диабета, кроме диеты, были в то время, безусловно, шаманскими. Герцен скептически говорил: «…доктора — дураки, они чуть не уморили меня этими старыми средствами и диетой…». Доктора дураками не были, но их беспомощность подтвердил финал жизни Герцена — в доинсулиновую эпоху больные диабетом нередко погибали именно от крупозной пневмонии.
В те времена врачи компенсировали отсутствие УЗИ и рентгена высокой наблюдательностью. Они знали до тонкостей течение многих болезней, в том числе тот факт, что начало крупозной пневмонии можно указать с точностью до дней и часов, поэтому точно известно, что А.И. Герцен заболел 17 января 1870 года. Примечательно, что болезнь (крупозное воспаление левого легкого) развивалась у него классически: острая боль в грудной клетке, лихорадка, слабость и озноб. Температура быстро стала критической, и начался бред. Утром следующего дня к Герцену пригласили виднейшего французского интерниста и невролога, профессора клиники Сальпетриер, Жана-Мартина Шарко (1825-1893). Опытный клиницист, Шарко сразу пошел по правильному пути и начал с выслушивания грудной клетки больного, но ничего не услышал, хотя и назначил больному банки («вантузы») на грудную клетку и отхаркивающий «сироп». Ему сказали о диабете Герцена, и Шарко в течение всей болезни дважды производил анализ мочи. Уже на следующий день Ж. Шарко обнаружил у Герцена кардинальный симптом — «начальную крепитацию», которая считалась патогномоничной для крупозной пневмонии. Он сказал об этом пациенту, а Герцен много раз говорил близким: «Я умру или параличом, или воспалением легких». Но больной не обратил на это внимания. Его состояние было слишком тяжелым. После «консилиума» Ж.-М. Шарко и некоего доктора Du Brise Герцену прописали пилюли с хинином и мускусом: доктора опасались рокового кризиса пневмонии. Действительно, это было грозное осложнение, в эпоху до антибиотиков — настоящая катастрофа. Во время кризиса пневмонии, кстати говоря, погиб и главный (после Гервега, любовника жены!) недруг Герцена — император Николай I.
Любопытно, что историк называет Герцена личностью «светлой, гармонической, эллинской … в своем стремлении во что бы то ни стало найти выход, положительное решение», несмотря на то, что жизнь его была и трагична, и страдательна, но светлое начало Герцена лишь сильнее обнаруживалось на этом фоне. Удачно сказано: «На свету — все светится, другое дело — во мраке». У Герцена больше, чем у других известных литераторов, натура безусловно требовала найти положительный выход не вообще, в будущем, для человечества, а в частности — сейчас, в себе самом, для себя. Это совсем не вяжется с его общепризнанной общественной ролью, но тем не менее это так. После самых тяжелых, черных месяцев своей жизни Герцен пишет: «Все люди разделяются на две категории: одни, которые, сломавшись, склоняют голову, — это святые, монахи, консерваторы; другие наргируют (от французского narguer — бросать вызов) судьбу, на полу дрягают ногами в цепях, бранятся — это воины, бойцы, революционеры». Он и был революционером, воином, бойцом. Многое он смог преодолеть, перестрадать, пережить, но против роковой болезни оказался бессилен…
Николай Ларинский, 2012
Дата публикации: 2016-04-02
Краткое описание: ...
Утверждаю
Русская лит-ра
Класс 9
Тема: АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН.
ИЗ ПИСЬМА К СЫНУ
(урок внеклассного чтения)
Учащиеся будут знать тематическое и идейное содержание произведения
Учащиеся должны иметь представление о биографии писателя, тематическом и идейном содержании произведения;
Способствовать развитию навыков обдуманного чтения, умения анализировать, учить собирать и систематизировать информацию;
Обеспечить условия для формирования нравственных критериев, этических норм поведения в жизни.
М е т о д ы:
работа с книгой, метод проблемного вопроса, иллюстративный, словесный, частично-поисковый
Технология:
мультимедийная презентация, видеофильмы
Ожидаемый результат:
Учащиеся
Ход урока:
У тебя страшно много, ужасно много ума, так много, что я право не знаю, зачем его столько одному человеку…
В.Г.Белигский
Этапы урока
Время
Действия учителя
Действия учащихся
1. Орг момент
Демонстрация видеофильма «Письма к сыну», беседа:
Как вы думаете, о чём мы будем сегодня говорить на уроке?
Смотрят, отвечают на вопросы
2. Стадия вызова
Демонстрация портрета Александра Македонского
Кто изображён на портрете?
Отвечают на вопросы
Искандер – македонский полководец Александр Великий. Великий воин, завоевавший всю Персидскую империю вплоть до Индии. Прославленный политический деятель, стремившийся создать мировую империю.
Его стало синонимом борьбы и победы, сражений и страданий, верности избранному пути. Именно под подписью «Искандер» в 1836 году в журнале «Телескоп» впервые была напечатана статья русского » - ряд воспоминаний, имеющих частью характер автобиографический, но дающих и целый ряд высокохудожественных картин, ослепительно-блестящих характеристик, и наблюдений Герцена из пережитого и виденного им в России и за границей.
Все другие сочинения и статьи Герцена, как например: «Старый мир и Россия», «Концы и начала» и др. - представляют простое развитие идей и настроения 1847 - 1852 годов.
Добрый день, дорогой сын!
Письмо В. А.Сухомлинского сыну
Добрый день, дорогой сын!
Вот ты и улетел из родительского гнезда - живешь в большом городе, учишься в вузе, хочешь чувствовать себя самостоятельным человеком. Знаю по собственному опыту, что, захваченный бурным вихрем новой для тебя жизни, ты мало вспоминаешь о родительском доме, о нас с матерью, и почти не скучаешь. Это придет позже, когда ты узнаешь жизнь. ...Первое письмо сыну, улетевшему из родительского гнезда... Хочется, чтобы оно осталось у тебя на всю жизнь, чтобы ты хранил его, перечитывал, думал над ним. Мы с матерью знаем, что каждое молодое поколение немного снисходительно относится к поучениям родителей: вы, мол, не можете видеть и понимать все то, что видим и понимаем мы. Может быть, это и так... Может быть, прочитав это письмо, ты захочешь положить его куда-нибудь подальше, чтобы оно меньше напоминало о бесконечных поучениях отца и матери. Ну что же, положи, но только хорошенько запомни, куда, потому что придет такой день, когда ты вспомнишь эти поучения, скажешь себе: а все-таки прав был отец... и тебе надо будет прочитать это старое полузабытое письмо. Ты найдешь и прочитаешь его. Сохрани же его на всю жизнь.
Письмо Дмитрия Сергеевича Лихачева
Что же самое главное в жизни? Главное может быть у каждого свое собственное, неповторимое. Но все же главное должно быть добрым и значительным. Человек должен думать о смысле своей жизни – оглядывать прошлое и заглядывать в будущее. Люди, ни о ком не заботящиеся, как бы выпадают из памяти, а люди, служившие другим, служившие по–умному, имеющие в жизни добрую и значительную цель, запоминаются надолго.
В жизни надо иметь свое служение – служение какому–то делу. Пусть дело это будет маленьким, оно станет большим, если будешь ему верен.
В жизни ценнее всего доброта… доброта умная, целенаправленная. Знать это, помнить об этом всегда и следовать путями доброты – очень и очень важно.
Целую тебя крепко.
Александр Иванович Герцен. Письмо к сыну
Любезный Саша, в ожидании твоего рапорта о твоих занятиях за прошлую неделю я хочу написать тебе несколько слов.
Ты входишь теперь в тот возраст, когда дети бедных людей начинают уже работать и серьезно заниматься, а потому я тебе расскажу не о Цюрихе, не о ипподроме, а о том, что здесь было в суде.
Ты слыхал о знаменитом французском мыслителе Викторе Гюго; вчера судили его сына за то, что он написал в журнале статью, в которой говорил, что казнить людей отвратительно.
Отец его сам стал защищать сына и, предвидя, что его сына все же обвинят и посадят в тюрьму, вот чем он кончил свою речь.
«Сын мой, тебе делают сегодня великую честь: тебя считают достойным страдать за правду. С сегодняшнего дня ты вступаешь в действительную жизнь. Ты можешь гордиться, что в твоих летах ты уже на той скамье, на которой сидели Беранже и Шатобриан, будь тверд и незыблем в твоих убеждениях, ты их принес в крови, ты им научился у твоего отца».
Сына Гюго осудили на шесть месяцев. Когда они с отцом вышли из суда, народ, ожидавший их, окружил карету и кричал: «Да здравствует Гюго!» Гюго отвечал: «Да здравствует республика!»
Ты видишь, дружок Саша, что как ни больно отцу, что он должен сына отдать в тюрьму, но для него этот день останется как один из лучших в жизни. Вспомни маленького Грибуля и он пострадал за правду и за желание, чтобы всем было хорошо. Те, которые гонят, осуждают за это, те хотят, чтоб только им было хорошо.
Надобно быть или Грибулем, или Бурбоном: надобно бороться, собою жертвовать или приносить себя на жертву друзей и врагов. Но быть Грибулем не только выше, но и веселее. Помнишь, как он в тюрьме приучил мышей, лягушек и пел песни? На совести у него ничего не было, он сделал свое дело, а какой-нибудь Бурбон, отравивши жизнь другим, мучится, завидует, боится, стыдится.
Так-то и я хочу со временем видеть тебя идущего по дороге, по которой я шел 25 лет. Не думай, чтобы нужно было натыкаться самому на беды - нет, надобно быть готовому на всякую борьбу. Не придет она - можно другое делать. Но если придет - что бы ни было, стой за свою истину, за то, что ты любишь, а там, что бы ни вышло.
Целую тебя крепко.
Занимайся, как можно больше, русским языком. Ты никогда не забывай, что ты должен быть русским.
Бланк оценивания
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Понимание
Применение
Оценивание
Бланк оценивания
Фамилия учащегося ______________________ Класс _______ Дата _______
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Зн Бланк оценивания
Фамилия учащегося ______________________ Класс _______ Дата _______
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Понимание
Применение
Оценивание
Понимание
Применение
Оценивание
Бланк оценивания
Фамилия учащегося ______________________ Класс _______ Дата _______
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Понимание
Применение
Оценивание
Бланк оценивания
Фамилия учащегося ______________________ Класс _______ Дата _______
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Понимание
Применение
Оценивание
Бланк оценивания
Фамилия учащегося ______________________ Класс _______ Дата _______
Стадия вызова
Работа в группе
Работа по произведению
Обобщение
Общий балл
Понимание
Применение
Оценивание
В Центральном государственном архиве древних актов в Москве хранится личный фонд Голохвастовых. Среди пожелтевших бумаг архива материалы о имущественном положении вотчин Голохвастовых, донесения бурмистров и распоряжения вотчинников и их родственников. Среди последних упоминаются и Яковлевы. А ниточка от Яковлевых ведет к великому русскому революционеру-демократу Александру Ивановичу Герцену.
Голохвастовы имели несколько вотчин в костромском крае - под Чухломой, Буем и Парфеньевым . И эта, последняя, имеет отношение к Герцену - он называл ее Костромской.
В своих мемуарах «Былое и думы» Герцен неоднократно упоминает о вотчине, а в письмах из-за границы к управляющему просит благодарить крестьян вотчины и посылает им приветы.
Род Голохвастовых древний. Выходцы из Польши, они служили в России со времен Ивана Грозного, но среди них не было выдающихся государственных деятелей. Не миновал гнев грозного царя одного из Голохвастовых, Никиты Казариновича, воеводы г. Михайловского, которого за сдачу города заточили в монастырь, а потом казнили, взорвав на бочке с порохом, и о котором Иван Грозный сказал: «Схимник ангелов и должен летать на небе».
История на своих страницах сохранила и сведения, когда Алексей Голохвастов в 1609 г. отличился как один из воевод, защищавших Троице-Сергиев монастырь от войск Сапеги и Лисовского.
У Ивана Алексеевича Яковлева, отца Герцена, была сестра Елизавета Алексеевна, вышедшая замуж за П.И.Голохвастова, и этим браком Яковлевы породнились с Голохвастовыми.
Род Яковлевых тоже древний и идет от Якова Захарьевича, по имени которого и фамилия Яковлевы.
Дед Ивана Алексеевича Яковлева Александр Андреевич служил секретарем у Екатерины II, и его сын Алексей Александрович был женат на княжне Наталье Борисовне Мещерской, которая приходилась бабкой Герцену.
У Алексея Александровича Яковлева было шесть сыновей, и в числе их Александр, Лев и брат их Иван Алексеевич - отец Герцена.
Иван Алексеевич Яковлев - отец Герцена
В своих мемуарах Герцен тепло отзывается о дяде Льве Алексеевиче Яковлеве, носившем прозвище «Сенатор». Большую часть жизни Лев Алексеевич прожил за границей, служа в посольствах Германии, Англии.
Это он помог своему брату Ивану Алексеевичу вывезти из Германии Луизу Гаак, которая и стала матерью Герцена.
Вотчина под Парфеньевым, центром которой была деревня Лепихино (сейчас в Парфеньевском районе Костромской области), принадлежала бабке Герцена, Мещерской, а потом ею владел Лев Алексеевич Яковлев.
В 1785 году крестьяне Лепихинской вотчины писали в своей челобитной: «Государю нашему Льву Алексеевичу могути нас своих сирот многие на пропитание покупают хлеб с базаров, нане в нашей вотчине судом Божием много народу вымерло, а народ был все в поре, непрестарелый, ходили по городам. А еще писано от Вас взять от нас 8 мальчиков, то милостливый государь могите нас помиловать. Отправили бы оброк в Москву и с ходаками писано к нам от ея сиятельства княжны Анны Борисовны, чтобы выбрать 10 человек плотников хороших умеющих и прислать к Москве, просим Вас могите помиловать послать не можно посвоей нужде плотники нанялись на работы. Староста Лука Иванов и все крестьяне Ваши господские к стопам вашим припадают».
Упомянутая в челобитной крестьян Анна Борисовна Мещерская - тетка Герцена, престарелая княжна-девица, пользовавшаяся общим уважением в семье. И всегда, когда мальчику-Герцену приходилось бывать в огромном княжеском доме в Москве, его охватывал страх. Анфилады мрачных пустынных комнат с мебелью в чехлах, дремлющие на рундуках многочисленные слуги и в отдаленной угловой комнате, в чепце и в кружевах, в кресле - высохшая старая княжна, окруженная приживалками и собачонками, - живой прототип пушкинской Пиковой дамы.
После смерти Льва Алексеевича Лепихинская вотчина перешла к его племяннику, Алексею Александровичу Яковлеву - двоюродному брату Герцена, известному по прозвищу «Химик». Страстно влюбленный в химию, он жил отшельником, занимая всего одну комнату в своем огромном доме в Москве. С утра до вечера он, как средневековый алхимик, что-то смешивал в ретортах, поджигал, взрывал, и его халат, с которым он никогда не расставался, прожженный и залитый реактивами, был лучшим доказательством его трудолюбия. В Москве он слыл за чудака, и в высшем свете о нем злословили, как писал Грибоедов в «Горе от ума»:
Он химик, он ботаник,
Князь Федор - наш племянник.
А.И.Герцен был побочный сын (как тогда говорили, незаконнорожденный) И.А.Яковлева, очень любившего его. Фамилию сыну отец придумал, произведя ее от немецкого слова «герц» (сердце), подчеркивая этим особое расположение к сыну.
По той же причине Герцен не мог носить фамилию «Яковлев» и наследовать недвижимое имущество отца. Все поместья И.А.Яковлева после его смерти переходили к его племяннику Д.П.Голохвастову.
Отец этого Д.П.Голохвастова слыл в Москве большим барином и отчасти вольнодумцем. Он настоял, чтобы молодой племянник его, Герцен, поступил учиться в Московский университет, который и сформировал мировоззрение Герцена.
Перед смертью отец Герцена решил привести свои дела в порядок и обеспечить в материальном отношении своего любимого побочного сына. Он завещал ему свою подмосковную вотчину Порковско-Засекино, но Герцен по своим убеждениям от нее отказался. И только по настоятельной просьбе друга семьи Яковлевых Ольги Александровны Жеребцовой (урожденной Зубовой), в обмен на подмосковную вотчину, Герцен согласился на владение Лепихинской вотчиной. О.А.Жеребцова была удивительная женщина, умная и образованная, красавица в молодости, известная в свете под именем «Московская львица».
Сестра последнего фаворита Екатерины II, графа П.А.Зубова, она участвовала с Зубовыми в заговоре против Павла. Рано овдовев, уехала за границу, вращаясь там в аристократических кругах, вскружила головы многим государственным деятелям. «Сам принц Валлийский, будущий король Англии, был у ее ног», - писал Герцен в своих воспоминаниях о ней. Вернувшись из-за границы на склоне лет, она стала другом семьи Яковлевых и принимала большое участие в судьбе Герцена. Она любила его и видела в нем новую молодую Россию. Это она помогла Герцену освободиться из Вятской ссылки, и ей же обязан он выездом за границу, когда правительство не хотело отпускать его из России.
Лепихинская вотчина, которую Ольга Александровна так настойчиво рекомендовала Яковлеву передать его сыну, Герцену, соседствовала с вотчиной Зубовых, и Ольга Александровна хорошо ее знала.
Крестьяне там были отходниками-плотниками и оброк платили помещику деньгами, которые можно было переводить и за границу, где жил тогда Герцен.
Официально передать Лепихинскую вотчину своему сыну отец не мог, поэтому он составил фиктивную купчим на нее и по ней передал вотчину. Многие осуждали Герцена за то, что при его демократических взглядах и убеждениях он мог иметь крепостных. Но для этого была причина.
Герцен, задумав уехать за границу, чтобы оттуда вести борьбу с русским самодержавием, знал, что для этого надо было иметь денежные средства.
Он писал: «Деньги - независимость, сила, оружие, а оружие никто не бросит во время войны, хотя оно и было бы неприятельское, поэтому я счел справедливым и необходимым принять меры, чтобы вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства».
Ежегодный доход от Лепихинской вотчины в сумме 2024 рубля поверенный Герцена А.С.Ключарев пересылал за границу, куда Герцен эмигрировал, а там деньги шли на издание антиправительственной литературы, в том числе «Колокола».
Узнав об этом, жандармы Николая 1 запретили пересылать деньги Герцену, Николай на докладе жандармов написал резолюцию: «Очень замечательно. Это Герцен тот, который мною был выслан, кажется в Кострому, а через Жуковского, наследником (сыном Николая. - Д.Б.) выпрошено прощение. Надо велеть положить запрещение на его имение, а ему немедленно велеть воротиться.»
Ошибался царь - Герцен был выслан не в Кострому, а в Вятку. Из писем Герцена известно, что его взгляды на Лепихинское имение были особые. 15 февраля 1849 г. Герцен сообщал Ключареву: «Я писал к Егору Ивановичу (брату Герцена, жившему в России - Д.Б.) насчет продажи костромских крестьян и решительно передумал. Это имение я ни за что не продам, я имею насчет его совсем иные виды». Видимо, Герцен хотел освободить своих крестьян.
Все же другие имения И.А.Яковлева наследовал его племянник Д.П.Голохвастов - двоюродный брат Герцена, служивший попечителем Московского университета, известный своими реакционными взглядами. Герцен резко расходился со своим братом в вопросах государственного устройства России и порядка в ней. Тем не менее, получив в наследство имения Яковлева, Д.П.Голохвастов считал себя морально обязанным оказывать помощь Герцену.
В архиве Голохвастовых сохранилось письмо И.Терентьева - старосты крестьян-отходников, работавших по подрядам в Петербурге, на имя Д.П.Голохвастова: «По приказанию Вашего превосходительства собран мною оброк с крестьян 9450 рублей, которых часть имею представить Александру Ивановичу Герцену. Я предлагал 2000 рублей, но он теперь не имеет надобности в деньгах и оные не принял» . Видимо, и взгляды Герцена, осуждавшего эксплуатацию крестьян, и личная неприязнь к Д.П.Голохвастову послужили причиной отказа от денежной подачки Голохвастова.
Когда же А.И.Герцен по требованию правительства отказался вернуться в Россию, на костромскую его вотчину наложили секвестр, опекуном вотчины назначили чухломского помещика С. В.Перфильева, а доходы с вотчины стали поступать в казну.
А. Герцен «К старому товарищу»:
«Прежде дело хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось — мы на авось не пойдем».
Письмо А.И. Герцена имеет адресатом конкретного и самого яркого представителя «революционной молодежи», М.Бакунина. У бакунинцев «идея» была проста: захватим власть, распустим государственные институты, которые не дают народу жить правильно и освобожденный народ сам построит правильную жизнь.
А ведь эта вера что все произойдет неизбежно, с помощью спасителя ("пролетариатом" "научно" заменили "народ"), проскакивает не только у бакунинцев, анархистов. Маркс тоже в «научном социализме» объяснял: пролетариат вынужден будет совершить переворот, взять власть и начать упразднять государство. В чем заключается переворот, как его совершить, какими средствами упразднять для «отмирания» государство - это Маркс и Энгельс отказались разрабатывать («мы не будем заниматься фантазиями»).
Значение этого письма-предостережения гораздо шире и относится, прежде всего к тем, кто работу по сознательной, научной разработке всех вопросов, которые стоят перед человеком, человечеством, заменяет доктринерством, верой уже не в бога, а в «единственно научную систему». Проблемы человека и человечества не решаются «переворотом», наскоком, «свержением старого строя».
Пока хоть один пункт в теоретических вопросах построения нового общества не разрешен, новое общество не состоится. Маленькой ошибки в чертежах часто достаточно для получения брака целого изделия, на которое положен огромный труд энтузиастов и героев. А буржуазия коммунистического разлива опирается на слова классиков: готового чертежа не будет никогда, в процессе работы будем корректировать. Здорово! Нигде, ни в какой серьезной деятельности невозможно изготовить что нибудь сложное, наукоемкое без чертежей, планов, технологий. Но в общественном строительстве наука не нужна! И так сойдет, мы же умные, придумаем что нибудь. А что эти умные могут придумать, если и сейчас отказываются думать? - Придумают только казарму и «диктатуру пролетариата». С руководящей и направляющей, с умными и исполнителями, начальниками и подчиненными, тепленькими местечками и для остальных.
Пока массы не поймут того, что надо перестраивать и во что, социальная революция невозможна. Сами угнетенные массы встанут на защиту своих оков - за собственность, за привычку жить так, как жили уже тысячелетия.
А если сами революционеры не до конца понимают, что надо делать, как они объяснят это массам?
Революционеры большевики (да и меньшевики) 17-го года шли на захват власти без четкого чертежа будущего (ввяжемся в драку, а там видно будет). Во многом осознание общественных проблем человечества в их головах было упрощенным (=неверным), основанном на упрощениях, которые ввели в «научный социализм» Маркс и Энгельс. На недоработки, ошибки Маркса наложились ошибки революционеров 17-го года.
Человечеству, чтобы выйти из тупика, системы, которая ведет к человечество к самоуничтожению, надо выйти из тупика сознания.
Так как теоретическую работу по выходу из капиталистической системы ведут, в основном, на основе марксизма, поэтому ничего не получается. Вместо свободы мысли - догмы, с помощью которых хотят объяснить современность, жизнь. А если жизнь не подходит под догмы, то всеми средствами пытаются натянуть мертвые схемы на жизнь, доказывая что жизнь не права, а право «вечное и единственно правильное учение».
Мертвые держат живых. Сам Маркс просил: «Оставьте мертвецам хоронить мертвых».
Философское, литературное наследие А.И. Герцена не только не устарело, но вследствие снижения уровня постановки проблем человечества за последние 100 лет, сейчас актуально как никогда. Упрощенничество (марксизм, ленинизм, маоизм и т.п.) приводило, приводит всех революционеров и все до единой «социалистические революции» в тупик, во все тот же капитализм.
Т.20 ч.2 с.848 (из комментариев к статье):
«Письмо четвертое», датированное в автографе июлем 1869 г., по-видимому, было написано именно в это время в Брюсселе. В письме Герцена к Огареву от 2 июля содержатся мысли, сходные с одним из основных высказываний «Письма четвертого»: «Мне, наконец, и эта государственная деятельность на уничтожение государства и это казенно-бюрократическое устройство уничтожения вещей сдается каким-то delirium ом tremens (белой горячкой). В Nancy я посмотрел, как и в Страсбурге, на изуродованные статуи-памятники и мне жаль стало якобинцев, что они так пакостничали».
Статья продолжала оставаться в рукописи. Характер сохранившегося автографа (наличие ряда мест с незавершенной правкой) заставляет полагать, что работа над «письмами» не была доведена до конца. В письмах к Огареву от 18 и 23 сентября 1869 г. Герцен выражал сожаление, что статья осталась ненапечатанной.
Однако и после смерти Герцена Огарев продолжал считать несвоевременной публикацию писем «К старому товарищу». Наследники Герцена отложили бы по этой причине их обнародование еще на больший срок, если бы в марте 1870 г. H. А. Тучковой-Огаревой не было получено письмо от имени никогда не существовавшего Бюро иностранных агентов русского революционного общества «Народная расправа» (письмо было написано С. Г. Нечаевым), требовавшее отказа от печатания последних произведений Герцена как вредных для русского революционного движения. Возмущенный характером и тоном этого письма сын Герцена заявил, что считает своим священным долгом опубликовать все произведения отца (см. ЛН, т. 41-42, стр. 162—163 и «Архив Огаревых», М.—Л., 1930, стр. 78—81) Сборник в который включены были письма «К старому товарищу» вышел в свет осенью 1870 г.
Из книги А.И. Володина и Б.М. Шахматова «Утопический социализм в России»:
«В произведениях 50-60-х годов («Былое и думы», 1852-68, «Концы и начала», 1862-63, «Письма к противнику», 1864,и др.), уделяя особое внимание разработке проблем личности и общества, Герцен выступал последовательным критиком как буржуазного индивидуализма, «мещанства», так и уравнительных коммунистических утопий (Бабефа, Каабе и др.). Стремясь избежать крайностей фатализма и волюнтаризма, понять историю как «свободное и необходимое дело» человека, Герцен развивает идею единства среды и личности, исторических обстоятельств и человеческой воли.
Пересматривая свое прежнее понимание перспектив социального развития Европы, он вновь ставит вопрос о «современной борьбе капитала с работой». Теоретическим завещанием Герцена стала последняя его работа - «К старому товарищу» (1869), в которой, адресуясь к М.А. Бакунину, Герцен осуждает крайне экстремистские призывы к немедленном социальному перевороту, уничтожению государства, требование не «учить народ», а «бунтовать его».
А.Герцен К СТАРОМУ ТОВАРИЩУ с.с. в 30т.т. т.20 ч.2 с.575
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Одни мотивы, как бы они ни были достаточны,
не могут быть действительны без достаточных
Иеремия Бентам
(Письмо к Алекс<андру> І)
Нас занимает один и тот же вопрос. Впрочем, один серьезный вопрос и существует на историческом череду. Все остальное — или его растущие силы... или болезни, сопровождающие его развитие, т. е. страдания, которыми новый и более совершенный организм вырабатывается из отживших и тесных форм — прилаживая их к высшим потребностям. Конечное разрешение у нас обоих одно. Дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, средств, времени, в оценке исторического материала. Тяжелые испытания с 1848 разно отозвались на нас. Ты больше остался, как был, тебя жизнь сильно помучила — меня только помяла, но ты был вдали — я стоял возле. Но если я изменился — то вспомни, что изменилось все.
Экономически-социальный вопрос становится теперь иначе, чем он был двадцать лет тому назад. Он пережил свой религиозный и идеальный, юношеский возраст — так же, как возраст натянутых опытов и экспериментаций в малом виде, самый период жалоб, протеста, исключительной критики и обличенья приближается к концу. В этом великое знамение его совершеннолетия. Оно достигается наглазно, но не достигнуто — не от одних внешних препятствий, не от одного отпора, но и от внутренних причин. Меньшинство, идущее
вперед, не доработалось до ясных истин, до практических путей до полных формул будущего экономического быта. Большинство — наиболее страдающее — стремится одною частью (городских работников) выйти из него, но удержано старым, традиционным миросозерцанием другой и самой многочисленной части. Знание и пониманье не возьмешь никаким coup d’Etat и никаким coup de tête.
Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других. Хорошо ли это или нет? В этом весь вопрос.
Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах — их трудно устано<в>ить и страшно переступать. На это, сверх логического самоотвержения, надобен <т>акт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинаковая работа — и одни пределы.
Петр I, Конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге. Die zerstörende Lust ist eine schaffende Lust — и вперед за неизвестным богом-истребителем, спотыкаясь на разбитые сокровища — вместе с всяким мусором и хламом.
Мы видели грозный пример кровавого восстания, в минуту отчаяния и гнева сошедшего на площадь и спохватившегося на баррикадах, что у него нет знамени. Сплоченный в одну дружину, мир консервативный побил его — и следствие этого было то ретроградное движение, которого следовало ожидать, — но что было бы, если б победа стала на сторону баррикад? — в двадцать лет грозные бойцы высказали все, что у них было за душой?.. Ни одной построяющей, органической мысли мы не находим в их завете, а экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти.
Наше время — именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным
дорогам. Прежде дело хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось — мы на авось не пойдем.
Ясно видим мы, что дальше дела не могут идти так, как шли, что конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел, как некогда пришел конец <ца>рству феодальному и аристократическому. Как перед 1789 обмиранье мира средневекового началось с сознания несправедливого соподчинения среднего сословия, так и теперь переворот экономический начался сознанием общественной неправды относительно работников. Как тогда упрямая и выродившаяся буржуазия тянет сама себя в могилу.
Но общее постановление задачи не дает ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды. Насильем их не завоюешь. Подорванный порохом, весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир. Потому что он внутри не кончен и потому еще, что ни мир построяющий, ни новая организация не настолько готовы, чтоб пополниться, осуществляясь. Ни одна основа из тех, на которых покоится современный порядок, из тех, которые должны рухнуть и пересоздаться, не настолько почата и расшатана, чтоб ее достаточно было вырвать силой, чтоб исключить из жизни. Государство, церковь, войско отрицаются точно так же логически, как богословие, метафизика и пр. В известной научной сфере они осуждены, но вне ее академических стен они владеют всеми нравственными силами.
Пусть каждый добросовестный человек сам себя спросит, готов ли он. Так ли ясна для него новая организация, к которой мы идем, как общие идеалы — коллективной собственности, солидарности, — и знает ли он процесс (кроме простого ломанья), которым должно совершиться превращение в нее старых форм? И пусть, если он лично доволен собой, пусть скажет, готова ли та среда, которая по положению должна первая ринуться в дело.
Знание неотразимо — но оно не имеет принудительных средств — излечение от предрассудков медленно, имеет свои*
фазы и кризисы. Насильем и террором распространяются религии и политики, учреждаются самодержавные империи и нераздельные республики, насильем можно разрушать и расчищать место — не больше. Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабёфа и коммунистической барщины Кабе не пойдет. Новые формы должны все обнять и вместить в себе все элементы современной деятельности и всех человеческих стремлений. Из нашего мира не сделаешь ни Спарту, ни бенедиктинский монастырь. Не душить одни стихии в пользу других следует грядущему перевороту, а уметь все согласовать — к общему благу (как мечтали о страстях фурьеристы).
Экономический переворот имеет необъятное преимущество перед всеми религиозными и политическими революциями — в трезвости своей основы. Таковы должны быть и пути его — таково обращение с данным. По мере того как он вырастает из состояния неопределенного страданья и недовольства, он невольно становится на реальную почву. Тогда как все другие перевороты постоянно оставались одной ногой в фантазиях, мистицизмах, верованиях и неоправданных предрассудках патриотических, юридических и пр.
Экономические вопросы подлежат математическим законам. Конечно, математический, как и всякий научный, закон носит доказательства в самом себе и не нуждается ни в эмпирическом оправдании, ни в большинстве голосов. Но для приложения — эмпирическая сторона и все внешние условия осуществления выступают на первый план. «Мотивы могут быть истинны, но без достаточных средств они не осуществятся». Все это принято во всех делах человеческих и обходится слишком сангвиническими людьми в деле такого значения, как общественное пересоздание. Какой механик не знает, что его выкладка, формула не перейдет в действительность, пока в ряду явлений, захватываемых ими, будут элементы, неподчиняющиеся, посторонние или подлежащие другим законам. Большей частью в физическом мире эти возмущающие элементы несложны и легко вводятся в нее, как вес линии маятника, упругость среды, в которой делаются его размахи и пр. В мире исторического развития это не так просто.
Процессы общественного роста, их отклонения и уклонения, их последние
результаты до того переплелись, до того неразымчато вошли в <гл>убочайшую глубь народного сознания, что приступ <к> ним вовсе не легок, что с ними надобно очень считаться, — и одним реестром отрицаемого, отданным, как в «приказе по социальной армии», ничего, кроме путаницы, не сделаешь.
Против ложных догматов, против верований, как бы они ни были безумны, одним отрицаньем, как бы оно ни было умно, бороться нельзя, — сказать «не верь!» так же авторитетно и в сущности, нелепо, как сказать «верь!» Старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей. Это всего яснее там, где у него нет ни карательной, ни принудительной силы, где он твердо покоится на невольной совести, на неразвитости ума и на незрелости новых воззрений , как в Швейцарии и Англии.
Народное сознание так, как оно выработалось, представляет естественное, само собой сложившееся, безответственное, сырое произведение разных усилий, попыток, событий, удач и неудач людского сожития, разных инстинктов и столкновений — его надобно принимать за естественный факт и бороться с ним, как мы боремся со всем бессознательным, — изучая его, овладевая им и направляя его же средства — сообразно нашей цели.
В социальных нелепостях современного быта никто не виноват и никто не может быть казнен — с большей справедливостью, чем море, которое сек персидский царь, или вечевой колокол, наказанный Иоанном Грозным. Вообще винить, наказывать, отдавать на копья — все это становится ниже нашего пониманья. Надобно проще смотреть, физиологичнее и окончательно пожертвовать уголовной точкой
зрения, а она, по несчастью, прорывается и мешает понятия вводя личные страсти в общее дело и превратную перестановку невольных событий в преднамеренный заговор. Собственность, семья, церковь, государство были огромными воспитательными формами человеческого освобождения и развития — мы выходим из них по миновании надобности.
Обрушивать ответственность за былое и современное на последних представителей «прежней правды», делающейся «настоящей неправдой», так же нелепо, как было нелепо и несправедливо казнить французских маркизов за то, что они не якобинцы, и еще хуже — потому что мы за себя не имеем якобинского оправдания — наивной веры в свою правоту и в свое право. Мы изменяем основным началам нашего воззрения, осуждая целые сословия и в то же время отвергая уголовную ответственность отдельного лица. Это мимоходом — для того, чтоб не возвращаться.
Прежние перевороты делались в сумерках, сбивались с пути, шли назад, спотыкались... и, в силу внутренней неясности, требовали бездну всякой всячины, разных вер и геройств, множество выспренних добродетелей, патриотизмов, пиетизмов. Социальному перевороту ничего не нужно, кроме пониманья и силы, знанья — и средств.
Но пониманье страшно обязывает. Оно имеет свои неотступные угрызения разума и неумолимые упреки логики.
Пока социальная мысль была неопределенна, ее проповедники — сами верующие и фанатики — обращались к страстям и фантазии столько, сколько к уму. Они грозили собственников карой и разорением, позорили, стыдили их богатством, склоняли их на добровольную бедность страшной картиной ее страданий. (Странное captatio benevolentiae — согласись.) Из этих средств социализм вырос. Не то надобно доказать собственникам и капитал<иста>м, что их обладание грешно, безнравственно, беззаконно (понятия, взятые из совсем иного миросозерцания, чем наше), а то, что [современная монополь их — вредная и обличенная] нелепость, [нуждающаяся в огромных] контрфорсах, чтоб не рухнуть, что эта нелепость пришла к сознанию неимущих, в силу чего оно становится невозможным. Им надобно показать, что борьба против неотвратимого —
бессмысленное истощение сил и что чем она упорнее, тем к большим потерям и гибелям она приведет. Твердыню собственности и капитала надобно потрясти расчетом, двойной бухгалтерией, ясным балансом дебета и кредита. Самый отчаянный скряга не предпочтет утонуть со всем товаром, если может спасти часть его и самого себя, бросая другую за борт. Для этого необходимо только, чтоб опасность была так же очевидна для него, как возможность спасения.
Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все немешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании.
Но этого и не будет. Человечество во все времена, самые худшие, показывало, что у него в potentialiter — больше потребностей и больше сил, чем надобно на одно завоевание жизни, — развитие не может их заглушить. Есть для людей драгоценности, которыми оно не поступится и которые у него из рук может вырвать одно деспотическое насилие, и то на минуту горячки и катаклизма.
И кто же скажет без вопиющей несправедливости, чтоб и в былом и отходящем не было много прекрасного и что оно «но погибнуть вместе с старым кораблем.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Международные работничьи съезды становятся ассизами, перед которыми вызывается один социальный вопрос за другим, они получают больше и больше организующий склад, их члены — эксперты и следопроизводители. Они самую стачку и остановку работ допускают как тяжелую необходимость,
Мои возражения, так, как и вообще возражения, нетерпеливым людям начинают надоедать. «Время слова, — говорят они, — прошло, время дела наступило». Как будто слово не есть дело? Как будто время слова может пройти? Враги наши никогда не отделяли слова и дела и казнили за слова не только одинаким образом, но часто свирепее, чем за дело. Да и действительно, какое-нибудь «Allez dire à votre maître» Мирабо не уступят по влиянию никакому coup de main .
Расчленение слова с делом и их натянутое противуположение не вынесет критики, но имеет печальный смысл как признание, что все уяснено и понято, что толковать не о чем, а нужно исполнять. Боевой порядок не терпит рассуждений и колебаний. Но кто же, кроме наших врагов, готов на бой и силен на
дело? Наша сила — в силе мысли, в силе правды, в силе слова, в исторической попутности... Международные сходы только сильны проповедью, материально дальше отрицательной силы гревы они не могут идти.
— Стало быть, остается по-прежнему сидеть сложа руки весь век, довольствуясь прекрасными речами.
— Не знаю, весь ли век или часть его, но наверное до тех пор не сходить в рукопашную, пока нет ни единства убеждений, ни сосредоточенных сил... Быть правым в бою немного значит, правота давала победу только в суде божием — у нас небесное вмешательство надежды мало.
Чем кончилось польское восстание — правое в требовании, мужественное в исполнении, но невозможное по несоразмерности сил?..
Каково теперь на совести тем, которые подталкивали поляков?
На это говорят наши противники с каким-то философским фатализмом:
«Избрание путей истории не в личной власти; не события зависят от лиц — а лица от событий. Мы только мнимо заправляем движением, но, в сущности, плывем куда волна несет, не зная до чего доплывем».
Пути вовсе не неизменимы. Напротив, они-то и изменяются с обстоятельствами, с пониманьем, с личной энергией. Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать — тут взаимодействие. Быть страдательным орудием каких-то не зависимых от нас сил — как дева, бог весть с чего зачавшая, нам не по росту. Чтоб стать слепым орудием судеб, бичом, палачом божиим — надобно наивную веру, простоту неведения, дикий фанатизм и своего рода непочатое младенчество мысли. Честно мы не можем брать на себя ни роль Аттилы, ни даже роль Антона Петрова. Принимая их, мы должны будем обманывать других или самих себя. За эту ложь нам придется отвечать перед своей совестью и перед судом близких нам по духу.
То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету общественного спасения и даже Петру I, не простят нам. Мы не слыхали голоса, призывавшего нас свыше к исполнению судеб,
Отвергая их, мы становимся расстригами науки и ренегатами цивилизации.
Самые массы, на которых лежит вся тяжесть быта, с своей македонской фалангой работников, ищут слова и пониманья — и с недоверием смотрят на людей, проповедующих аристократию науки и призывающих к оружию.
И заметьте, проповедники не из народа, а из школы, из книги, из литературы. Старые студенты, жившие в отвлеченьях, они ушли от народа дальше, чем его заклятые враги. Поп и аристократ, полицейский и купец, хозяин и солдат имеют больше прямых связей с массами, чем они. Оттого-то они и полагают возможным начать экономический переворот с tabula rasa, с выжиганья дотла всего исторического поля, не догадываясь, что поле это с своими колосьями и плевелами составляет всю непосредственную почву народа, всю его нравственную жизнь, всю его привычку и все его утешенье. С консерватизмом народа труднее бороться, чем с консерватизмом трона и амвона. Правительство и церковь сами початы духом отрицания, борьба мысли недаром шла под их ударами — она заразила разящую руку; самозащищение правительства — корыстно и гонения церкви — лицемерны.
Народ — консерватор по инстинкту, и потому, что он не знает ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий; его идеал — буржуазное довольство так, как идеал Атта Тролля у Гейне был абсолютный белый медведь. Он держится за удручающий его быт, за тесные рамы, в которые он вколочен — он верит в их прочность и обеспеченье. Не понимая, что эту прочность он-то им и дает. Чем народ дальше от движения истории, тем он упорнее держится за усвоенное, за знакомое. Он даже новое понимает только в старых одеждах. Пророки, провозглашавшие социальный переворот анабаптизма, облачились в архиерейские ризы. Пугачев для низложения немецкого дела Петра сам назвался Петром, да еще самым немецким, и окружил себя андреевскими кавалерами из казаков и разными псевдо-Воронцовыми и Чернышевыми.
Государственные формы, церковь и суд выполняют овраг между непониманием масс и односторонней цивилизацией вершин. Их сила и размер — в прямом отношении с неразвитием их. Взять неразвитие силой невозможно. Ни республика Робеспьера, ни республика Анахарсиса Клоца, оставленные на себя, не удержались, а вандейство надобно было годы вырубать из жизни. Террор так же мало уничтожает предрассудки, как завоевания — народности. Страх вообще вгоняет внутрь, бьет формы, приостанавливает их отправление и не касается содержания. Иудеев гнали века — одни гибли, другие прятались и после грозы являлись и богаче, и сильнее, и тверже в своей вере.
Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы.
В сущности, все формы исторические — volens-nolens — ведут от одного освобождения к другому. Гегель в самом рабстве находит (и очень верно) шаг к свободе. То же — явным образом — должно сказать о государстве: и оно, как рабство, идет к самоуничтожению... и его нельзя сбросить с себя, как грязное рубище, до известного возраста.
Государство — форма, через которую проходит всякое человеческое сожитие, принимающее значительные размеры. Оно постоянно изменяется с обстоятельствами и прилаживается к потребностям. Государство везде начинается с полного порабощения лица — и везде стремится, перейдя известное развитие, к полному освобождению его. Сословность — огромный шаг вперед как расчленение и выход из животного однообразия, как раздел труда. Уничтожение сословности — шаг еще больший. Каждый восходящий или воплощающийся принцип в исторической жизни представляет высшую правду своего времени — и тогда он поглощает лучших людей; за него льется кровь и ведутся войны — потом он делается ложью и, наконец, воспоминанием... Государство не имеет собственного определенного содержания — оно служит одинаково реакции и революции — тому, с чьей стороны сила; это — сочетание колес около общей оси, их удобно направлять туда или сюда — потому
что единство движения дано, потому что оно примкнуто к одному центру. Комитет общественного спасения представлявлял сильнейшую государственную власть, направленную на разрушение монархии. Министр юстиции Дантон был министр революции. Инициатива освобождения крестьян принадлежит самодержавному царю. Этой государственной силой хотел воспользоваться Лассаль для введения социального устройства. Для чего же — думалось ему — ломать мельницу, когда ее жернова могут молоть и нашу муку?
На том же самом основании и я не вижу разумной применимости — в отречении.
Между мнением Лассаля и проповедью о неминуемом распущении государства в федерально-коммунную жизнь лежит вся разница обыкновенного рождения и выкидывания. Из того что женщина беременна, никак не следует, что ей завтра следует родить. Из того, что государство — форма преходящая, не следует, что это форма уже прешедшая... С какого народа, в самом деле, может быть снята государственная опека, как лишняя перевязка, без раскрытия таких артерий и внутренностей, которые теперь наделают страшных бедствий, а потом спадут сами?
Да и будто какой-нибудь народ может безнаказанно начать такой опыт, окруженный другими народами, страстно держащимися за государство, как Франция и Пруссия и пр. Можно ли говорить о скорой неминуемости безгосударственного устройства, когда уничтожение постоянных войск и разоружение составляют дальние идеалы? И что значит отрицать государство, когда главное условие выхода из него — совершеннолетие большинства. Посмотрели бы вы, что делается теперь в просыпающемся Париже. Как тесны грани, в которые бьётся движенье, и как они никем не построены, а сами выросли как из земли.
Po st scriptum.
Маленькие города, тесные круги страшно портят глазомер. Ежедневно повторяя с своими одно и то же, естественно дойдешь до убеждения, что везде говорят одно и то же. Долгое время убеждая в своей силе других... можно убедиться в ней
самому — и остаться при этом убеждении... до первого поражения.
Bruxelles — Paris. Август 1869.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Иконоборцы наши не останавливаются на обыденном отрицании государства и разрушении церкви, их усердие идет до гонения науки. Тут ум оставляет их окончательно.
Робеспьеровской нелепости, что атеизм аристократичен, только и недоставало объявления науки аристократией.
Никто не спрашивает, насколько вообще подобные определения идут или нет к предмету, — вообще, весь спор «науки для науки» и науки только как пользы — вопросы, чрезвычайно дурно поставленные.
Без науки научной — не было бы науки прикладной.
Наука — сила, она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия, и ей до употребления нет дела. Если наука в руках правительства и капитала — так, как в их руках войска, суд, управление. Но это не ее вина. Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов.
Нельзя же остановить ум, основываясь на том, что большинство не понимает, а меньшинство злоупотребляет пониманьем.
Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науку и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной. За ним так и следует разнуздание диких страстей — le déchaînement des mauvaises passions. Этими страшными словами мы шутим, нисколько не считая, вредны <ли> они для дела и для слушающих.
Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей. Христианство проповедовалось чистыми и строгими в жизни апостолами и их последователями, аскетами и постниками, людьми, заморившими все страсти — кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Таковы были якобинцы
93 года. Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля, — и оттого сильны.
Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Проповедь нужна людям, — проповедь неустанная, ежеминутная, — проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде саперов разрушенья, — апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам.
Проповедь к врагу — великое дело любви. Они не виноваты, что живут вне современного потока, какими-то просроченными векселями прежней нравственности. Я их жалею, как больных, как поврежденных, стоящих на краю пропасти с грузом богатств, который их стянет в нее, — им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их — чтоб и они спаслись, если хотят.
Я не только жалею людей, но жалею и вещи, и иные вещи больше иных людей.
Дико необузданный взрыв, вынужденный упорством, ничего не пощадит; он за личные лишения отомстит самому безличному достоянию. С капиталом, собранным ростовщиками, погибнет другой капитал, идущий от поколенья в поколенье и от народа народу. Капитал, в котором оседала личность и творчество разных времен, в котором сама собой наслоилась летопись людской жизни и скристаллизовалась история... Разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигали во всех направлениях... с начала цивилизации.
Довольно христианство и исламизм наломали древнего мира, довольно Французская революция наказнила статуй, картин, памятников, — нам не приходится играть в иконоборцев.
Я это так живо чувствовал, стоя с тупою грустью и чуть не со стыдом... перед каким-нибудь кустодом, указывающим на пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб, повторяя: «Все это истреблено во время революции»…
