Суть жизненной драмы платона. Современные проблемы науки и образования

«Жизненная драма Платона» — позднее сочинение Владимира Соловьева, одно из лучших у этого великого философа. Начнем, хотя бы с того, что это образцовое историко-философское эссе: просто-напросто очень хорошо написанная, увлекательная биография Платона.

«Драма Платона» во многом – автобиографическое сочинение, интимное, даже исповедальное. Коренные для Соловьева (здесь приписанные Платону) ужас перед отсутствием в жизни правды, острая жажда истины, борьба со слепой верой легитимизующей безнравственные «отческие установления». Чисто соловьевское искушение утопией, мироустроительными проектами (все это позже Соловьев припишет антихристу).

«Драма Платона» на редкость четко и ясно рисует отношения «язычества» (толкуемом расширетельно как вообще всякая дохристианская культура), философии и христианства. Язычество: срост «отеческих установлений», полиса и «отеческой веры», богов. «Бог-полицейский» и «полицейские-боги». Философия разоблачает этот заговор полиса, оправдывающий самого себя через выдуманных им же богов. Философия, чистая мысль, может разоблачить этот заговор, не-о-правд-онность полиса. Правды в полисе нет: полис убивает Сократа, своего обвинителя. Но философия не может обеспечить полис правдой. Она предаст себя если поймается на это искушение утопией, устроением своими силами: платоново «Государство» или сократово незнание. Философия видит что Сократ убит невинно, но она не может его воскресить. Сверхчеловек, говорит Соловьев, возможен как Богочеловек: Он, Воскресший, может воскресить Сократа, восстановить всякую правду. Христос отвечает на чаяния философии.

На фоне этой картины Соловьев, реконструирует жизнь Платона. Драма Платона в Сократе. Столь ужасное, совершенно бессмысленное убийство Сократа открывает глаза молодому Платону: в мире правды нет. Она тогда не в нашем, не-истинном мире: она в ином мире – мире идей. Так родился платонизм. Но как тогда жить? Что делать? Здесь трагедия Платона: сконструировать здесь, своими руками «в Сиракузах и на Крите», руками тиранов идеальное Государство. Поддавшись на это искушение, уже стариком, Платон пишет «Законы» — апологию не Сократа, а его убийц, апологию богов и полиса (с прямым указанием смертной казни за оскорбление богов и законов – обвинение, которое вменяли Сократу).

Наконец, «Жизненная драма Платона» — это второй вариант (после «Смысла любви») того, что называют «эротической утопией» Соловьева. Любовь как основа всего — вечная тема filosofia perennis, особенно в её христианском преображении: аскеза и половая любовь не как противоположности, но две формы единой силы. Любовь как живая истина, созидающая Воскресение.

В. С. Соловьев

Жизненная драма Платона

Предприняв полный русский перевод Платона, я прежде всего столкнулся с вопросом: в каком порядке переводить и издавать Платоновы диалоги при отсутствии: порядка общепринятого? Убедившись в невозможности; твердо установить и последовательно провести порядок хронологический при недостаточности данных исторических, при шаткости и противоречивости филологических соображений, а вместе с тем находя и неудобным, и недостойным втискивать живую картину Платонова творчества в деревянные рамки школьных делений по отвлеченным темам и дисциплинам позднейшего происхождения, я должен был искать внутреннего начала единства, обнимающего совокупность Платоновых творений и дающего каждому из них его относительное значение и место в целом.

Такого начала единства для произведений Платона искали уже многие его издатели, переводчики и критики в течение всего XIX столетия, но ни одна из существующих попыток определить и провести такое начало по всему Платону не кажется мне удовлетворительною. В особом трактате, которым будет сопровождаться мой перевод, я разберу подробно главные из этих попыток, а теперь укажу для примера лишь на две самые яркие - Шлейермахера и Мунка.

По Шлейермахеру, порядок Платоновых произведений установлен заранее самим Платоном, его мыслию и намерением; все диалоги суть лишь последовательное выполнение одной программы или одного художественно-философско-педагогического плана, составленного Платоном еще в юности и все более уяснявшегося в частностях в течение всей его философской деятельности.

По этому взгляду, каждый большой диалог (после первого -Федра) есть прямое, самим Платоном предопределенное продолжение или восполнение своего предыдущего и подготовление к своему последующему, и этот главный ствол идейного нарастания сопровождается, как бы отростками, несколькими мелкими диалогами, также преднамеренно написанными для выяснения того или другого второстепенного вопроса, связанного с предметами главных диалогов. Весь Платон представляется, таким образом, как одна a priori построенная система философских идей, курс философии, художественно изложенный.

У Мунка дело берется более живым образом. Задачей Платона было изобразить жизнь идеального мудреца в лице Сократа *.(* "Die naturliche Ordnung der Platonischen Schriften", dargestellt von Dr. Eduard Munk. Berl, 1857.) За первым вступительным диалогомПарменид, где Сократ является любознательным юношей, следуют три последовательные группы диалогов, в которых Сократ выступает сначала борцом за правду против господствовавшей софистики, потом учителем правды и, наконец, мучеником за правду; последним диалогом, естественно, оказываетсяФедон, содержащий предсмертную беседу Сократа и описание его смерти.

Несостоятельность обоих взглядов бросается в глаза. Шлейермахер прямо предполагает нечто психологически и исторически невозможное. Конечно, такой чисто головной философ и кабинетный писатель, как, например, Кант, более подходил бы к представлению Шлейермахера. Если вспомнить многовековое развитие чисто формальной силы мышления - от первых схоластиков и до лейбнице-вольфовской философии, воспитавшей автора трех критик; если принять во внимание национальный характер германского ума, личный характер и образ жизни самого Канта,- жизни, всецело замкнутой тесным кругом между письменным столом и университетской аудиторией,- то относительно его, пожалуй, можно было бы допустить, что вся совокупность его сочинений есть лишь методическое выполнение одной заранее составленной программы. Однако мы положительно знаем, что и здесь не было ничего подобного. Умственная производительность Канта прошла через три по крайней мере весьма различные стадии, вовсе не бывшие прямым продолжением или подготовлением одна другой: мы знаем про долгий “догматический сон” его ума в уютной колыбели" лейбнице-вольфовской системы; знаем, как он был пробужден сильным толчком скепсиса Юма к открытию критического идеализма и как, затем, побуждения иного порядка привели его к созданию этики абсолютного долга и религии в пределах чистого разума. Во время догматического сна Канту, конечно, не грезилась его разрушительная критика, а когда он ее производил, то он не думал об определенном плане новой нравственной и религиозной постройки. Если даже Кант - олицетворенная априорность и методичность - не мог не только совершить, но и задумать, свой полувековой умственный труд по одной заранее составленной программе или определенному плану, то что же сказать о Платоне? Начать с того, что в Древней Греции не было ученых кабинетов, а следовательно, не могло быть и кабинетных ученых. Но главное - личность самого Платона. Человек, живший полной жизнью, не только открытый для всяких впечатлений, но жаждавший, искавшийих, человек в начале своего поприща переживший одну из величайших трагедий всемирной истории - смерть Сократа, бежавший затем из отеческого города, много странствовавший по свету, вступавший в сношения с таинственным пифагорическим союзом, неоднократно и последний раз уже в глубокой старости тесно сближавшийся с могущественными правителями, чтобы при их помощи создать образцовое государство,- такой человек ни в каком случае не мог быть через всю свою жизнь методичным выполнителем одной заранее установленной философско-литературной программы.

От взгляда Шлейермахера остается только та общая истина, что есть внутренняя связь между всеми творениями Платона. Но эта связь не заключалась в преднамеренном замысле полного философского курса. Такого замысла не было у Платона. Не было у него также намерения посвятить свою жизнь идеализованной биографии своего учителя. По Мунку выходит, что образ Сократа как идеал мудрости и правды всецело и с неизменной силой до конца владел умом Платона и объективизировался в нем так, чтобы порядок Платоновых творений выражал собою течение жизни не самого Платона, а лишь воспоминаемое и воспроизводимое течение Сократовой жизни. Но ведь на самом деле этого нет. В некоторых диалогах действительно Сократ владеет творчеством Платона и воплощается в нем со всею полнотою художественной правды, и речи Сократовы здесь - настоящие речи, только прошедшие через прямо открытую для них мысль Платона, получившие от нее, может быть, несколько новых черточек и красок, но сохранившие все свое существо. Однако в других - в большей части диалогов - Сократ есть только принятый раз навсегда литературный прием, обычный псевдоним Платона - псевдоним иногда неудачный,- когда ему приходится говорить такие речи, которых действительный Сократ не только не говорил, но и не мог бы говорить: например, когда воображаемый Сократ серьезно рассуждает о метафизических и космологических вопросах, которые действительный Сократ признавал бесплодными и не стоящими внимания, но которыми Платон стал особенно интересоваться много времени после смерти учителя и под другими разнородными влияниями. Что же это за биография Сократа, хотя бы идеализованная?

Ясно, что Сократ может быть принят как средоточие Платоновых творений не сам по себе и не в событиях своей жизни, а лишь чрез то место, которое он занял в жизни и мысли Платона; а место это при всей своей важности не было всеобъемлющим; личность и образ мыслей Платона сложились под преобладающим влиянием Сократа, но не были поглощены им. Значит, собственное начало единства Платоновых творений нужно искать не в Сократе, как полагает Мунк, и не в отвлеченной теоретической половине Платонова существа, как выходит по Шлейермахеру, а в самом Платоне как целом, живом человеке. Конечно, настоящее единство -здесь. Менялись возрасты, менялись отношения и требования, душевные настроения и самые точки зрения на мир, но все это менялось в живом лице, которое оставалось самим собою и своим внутренним единством связывало все произведения своего творчества.

Ближайшим образом диалоги Платона выражают, конечно, его философский интерес и философскую работу его ума. Но свойство самого философского интереса, очевидно, зависит также и от личности философа. Для Платона философия была прежде всего жизненнойзадачей. А жизнь для него была не мирная смена дней и годов умственного труда, как, например, для Канта, а глубокая и сложная, все его существо обнимающая драма. Развитие этой драмы, о которой мы отчасти имеем прямые свидетельства, отчасти же догадываемся. по косвенным указаниям, отразилось и увековечилось в.диалогах. Итак, сам Платон как герой своей жизненной драмы - вот настоящий принцип единства Платоновых творений, порядок которых естественно определяется ходом этой драмы.

Без всякого сомнения, завязка жизненной драмы Платона дана в его отношениях к Сократу живому - в первом акте, а память о Сократе умершем возвратно звучит, как некий Leitmotiv, и в актах последующих. Что же такое Сократ, в чем самая сущность его значения? Сократ был tertium quid, третья искомая и ищущая сторона пошатнувшейся в своих основах греческой жизни,- сторона справедливая, беспристрастная, примиряющая две другие враждующие стороны и потому непримиримо ненавидимая обеими. Дело шло о самом принципе жизни человеческой. Первоначально древнеэллинская, как и вся языческая, жизнь покоилась на двойном, но нераздельном устое религиозного и государственного закона. QetoV uomoV, - uomoV BastleuV. Отеческие боги и отеческий уклад общежития - только два выражения, две стороны одного жизненного начала. Корень-общий: святыня домашнего очага с нераздельным от него культом предков. Когда семейно-родовая домашняя община была включена в более широкую и могущественную гражданскую, когда выше и сильнее рода стал город, естественно, и богами вышними вместо родовых и домовых, стали боги городской общины.

Новые времена стараются, хотя и не всегда и не везде успешно, отнять у божества полицейскую функцию, а у полиции - божественную санкцию. Задача трудная. В те времена она и не ставилась. Самая эта слитность первобытной религии с политикою, или полицией, была такая своеобразная, так видоизменяла оба элемента, что нам почти невозможно составить о ней живого представления. Как вода в своих конкретных свойствах нисколько.не похожа ни на водород, ни на кислород, отдельно взятые, так религиозно-полицейский строй древней жизни вовсе не напоминал ни религии, ни полиции в нашем смысле этих слов. И если главные боги отеческие по существу были городские стражи, то и человеческие стражи города (fulakeV Платоновой Политии) были по существу божественны, еще более, конечно, нежели Одиссев “божественный” свинопас Эвмей.

Такая нетронутая, райская цельность жизненного сознания не могла быть долговечной. Она держалась на факте непосредственной и безотчетной веры людей: в действительность и силу родовых и городских богов, в святость и божественность родного города. И с какого из двух концов ни поколебать эту двойную веру - рушится зараз все здание. Если боги отеческие не действительны, или бессильны, то откуда святость отеческих законов? Если законы отеческие не святы, то на чем зиждется предписанная или отеческая религия? Итак, нужно, чтобы двойная вера, на которой держится бытовой уклад данного общества, была неприкосновенна вполне. Но как же это сделать? Вера, когда она есть только факт, принятый чрез предание, есть дело чрезвычайно непрочное, неустойчивое, всегда и всем застигаемое врасплох. И слава Богу, что так. Исключительно фактическая, слепая вера несообразна достоинству человека. Она более свойственна или бесам, которые веруют и трепещут, или животным бессловесным, которые, конечно, принимают закон своей жизни наверу, “без размышлений,- без тоски, без думы роковой, - без напрасных, без пустых сомнений”.

Я сказал о бесах и животных не для красоты слога, а для исторического напоминания, а именно что религии, основанные на одной фактической, слепой вере или отказавшиеся от иных, лучших основ, всегда кончалиилидьявольскою кровожадностью, или скотским бесстыдством.

Слепая и безотчетная религия обидна прежде всего для своего предмета, для самого божества, которое не этого. требует от человека. Как безграничное Благо, чуждое всякой зависти, оно хотя дает место в мире и бесам и животным, но радость его не. в них, а в “сынах человеческих”; и чтобы эта радость была совершенною, оно сообщило человеку особый дар, которому завидуют бесы и о котором ничего не знают животные. Важны, конечно, те дары, посредством которых создался первоначальный внешний образ человеческой, сверхживотной жизни,- то, что мы называем образованностью. Не было бы ее без огня и земледелия. “Великие благодетели человечества - Прометей, Деметра и Дионис. Но “трижды величайшим” называется и есть отец наш Гермес Трисмегист. В телесный образ человеческого общежития он вложил его живую душу и двигательницу жизни - философию - не для того, чтобы даром и в готовом виде получил человек вечную истину и блаженство, а для того, чтобы трудовой путь человеческий к истине и блаженству огражден был с двух сторон - и от суеверйого демонского трепета, и от тупой животной безотчетности”.

Вот почему люди, поддавшиеся той или этой темной силе, люди потемневшие и других старающиеся потемнить,- за что они справедливо и называются obscuranles,- постоянную свою и упорную, хотя бесплодную ненависть сосредоточивают именно на философии, будто бы подрывающей всякую веру, тогда как по правде философия подрывает и делает невозможною только темную веру, ленивую и неподвижную. Эту заслугу философии высоко ценили носители истинной светлой веры, находившие, как известно, что философия для эллинов имела то же значение, как закон для иудеев,- значение провиденциального руководства при переходе из тьмы язычества к свету Христову, причем они допускали, что и в язычестве не все было только тьмою. Для темной веры греческая философия, как впоследствии и христианская религия, казалась атеизмом. Между тем уже первый родоначальник этой философии, Фалес, как говорит древнее известие, объявил, что “все полно богов”. Но для ревнителей отеческой религии это было слишком много. На что им эта полнота богов? Они почитали лишь своих нужных для текущей жизни гражданских и военных богов, а до божественного содержания “всего” им решительно не было никакого дела. За своих богов ручались свои отеческие предания и законы, а что ручалось за полноту вселенских? Мысль Фалеса? Но вот мысль других философов - Ксенофана, Анаксагора - идет дальше и открывает другое. Они отвергают всякую множественность богов, и на ее месте у первого является божество как абсолютно единое, а у второго - как зиждительный ум вселенной. Для охранительного ума толпы и се правителей это уже было явное потрясение основ и вызывало соответствующее противодействие.

Философы впервые произвели существенный раскол в греческой жизни. Доних могли существовать по городам лишь партии, так сказать, материальные, вытекавшие из столкновения и борьбы чисто фактически образовавшихся общественных групп, сил и интересов. Принципиального противоречия между ними не было, ибо все одинаково признавали один принцип жизни - отеческое предание. Никто на него не покушался, и за отсутствием принципиальных разрушителей не могли явиться и принципиальные охранители. Они неизбежно явились, как только философы коснулись святыни отеческого закона и подвергли критике самое его содержание. Повсюду в Греции возникают двеформальные партии: одна, по принципу, охраняет существующие основы общежития, другая - по принципу же - их колеблет. Первые победы везде принадлежали охранителям. Их принцип опирался на инстинкт самосохранения в народных массах, на всю силу противодействия хотя уже тронувшихся, но еще не разложившихся общественных организмов. Самая близость разложения обостряла охранительные вожделения страхом за их безуспешность. “Не смейте этого трогать, а то развалится”.- “Но достойно ли оно охранения?” - “Не смейте спрашивать! Оно достойно уже тем, что существует, что мы к нему привыкли, что оно свое; и пока мы сильны - горе философам!” Те могли отвечать на это: “Велика истина, и она пересилит!”, но в ожидании этого Ксенофан всю жизнь бродил бездомным скитальцем, а Анаксагор лишь благодаря личным связям избег смертной казни, замененной для него изгнанием. Но в судьбе Анаксагора уже предчувствуется победа философии.

Этот главный предшественник Сократа, из ионийских Клазомеон в Малой Азии, пришедший в Афины, где стяжал и славу и гонения, отмечает собою переход древней философии с места ее рождения в торговых греческих колониях к истинному средоточию эллинской образованности, где, несмотря на гонения, философия стала настоящей общественной силой всеэллинского, а затем и всемирно-исторического значения.

Не по случайности эмпирической эллинская философия возникла в колониях, а расцвела в Афинах. Если купцы-мореходы, которыми основался и жил рой греческих колоний, неизбежно разбивали замкнутость традиционного отеческого уклада и, принося в родной город знакомство со многим и разнообразнымчужим, давали способным умам материал и возбуждение к сравнительной оценке “своего” и “чужого”, к необходимому суждению и возможному осуждению, чем во всяком случае подрывалась непосредственная вера в безусловное значение “своего” как такого и вызывалось философское стремление квнутренней правде, то с. другого конца такое действие мысли, возбужденной сопоставлением различных законов жизни,сосуществующих в познанном просторе мира, - такое критическое действие зародившейся мысли получало новую силу и новое оправдание там, где исключительность царящего закона жизни разбивалась еще и в порядке временной смены - утверждением и упразднением законоположений по изменчивой воле народного множества, как оно было в подвижной афинской демократии.

Колониальным грекамусловность отеческого закона открылась в пространстве, афинянам - во времени. Если любознательный мореплаватель начинал скептически относиться к традиционному отечественному строю потому, что слишкоммного видел другого разного на чужбине, то афинский гражданин, и не выходя из родовых стен, и не глядя на “чужое”, должен был усомниться в достоинстве и значении “своего”, так как оно слишком часто менялось на его глазах и даже при его собственном участии. Это не мешает любить родину, может быть, даже усиливает любовь к ней как к чему-то совсем близкому, животрепещущему; но религиозное, благоговейное отношение к народным законам как к чему-то высшему и безусловному непременно должно при этом пасть под первыми ударами критической мысли. Сюда вполне приложима насмешка библейского писателя над идолопоклонником, который собственными руками возьмет кусок дерева, мрамора или металла, сделает из него статую, а затем приносит ей жертвы и мольбы, как богу. Закон - как произведение неустойчивой воли, мнения и прихоти людей - не более заслуживает поклонения, чем вещественное изделие рук человеческих.

Вся сила той критики, которую древнейшая, т. е. досократовская философия обращала на богов и уставы отеческие, может быть выражена одним словом -относительность. “То, что вы считаете безусловным и потому неприкосновенным,- говорили философы своим согражданам,- на самом деле весьма относительно и потому подлежит рассмотрению и суждению, а в своей мнимой безусловности - осуждению и упразднению”. Этою обличительною и отрицательною задачей дело философов, как известно, не ограничивалось. С критикою мнимо безусловного связывались у них попытки определения истинно безусловного. Отвергнув или отодвинув на второй план данные традиционные устои жизни человеческой, они утверждали открываемые разумом первоосновы жизни всемирной, космической - от воды и воздуха первых ионийцев до равновесия единящей и разделяющей силы у Эмпедокла, до. Анаксагорова мирового ума и Демокритовых атомов и пустоты.

Во всем этом была истина, но, чтобы найти ее среди такой пестроты, чтобы понять и оценить все эти разнообразные и, по-видимому, противоречивые идеи как части слагающегося умственного целого, нужен был редкий дар умозрения и синтеза, который и явился впоследствии в лице Платона, Аристотеля и Плотина. Но сначала естественным образом выделилась и обособилась более доступная отрицательная сторона пережитого греческим умом философского процесса. За два века умственного движения в Греции народился целый класс людей с формально развитыми мыслительными способностями, с литературным образованием и с живым умственным интересом,- людей, утративших всякую веру в расшатанные традиционные устои народного быта, но при этом не имевших нравственной гениальности, чтобы отдаться всею душою исканию лучших, истинных норм жизни. Эти люди, которых проницательность общественного сознания сразу и связала с философией, и отделила от нее особым названиемсофистов, жадно схватились за то понятие относительности, которым философы.подрывали темную веру; возведя это понятие в неограниченный (всеобщий принцип, софисты обратили его острие и против самой философии, пользуясь видимою противоречивостью размножившихся философских учений.

Если опытное знакомство с чужими заморскими странами и опыт демократических перемен у себя дома давали познать двоякую относительность традиционных жизненных норм по месту и времени и тем вызывали философов на их отрицательную критику, то опыт самой философии в многоразличии ее систем заставлял, по-видимому, и к ней прилагать такую же критику и из относительности философских построений заключать о несостоятельности всех мыслимых норм или каких бы то ни было определяющих начал бытия. Не только верования и законы городов, провозгласили софисты, но все вообще относительно, условно, недостоверно; нет ничего хорошего или худого, истинного или ложного посуществу, а все только по условию или положению - ou" fesei, a’lla qesei monon* (* не по природе, но только по положению(греч.).- Ред. ), и единственным руководством во всяком деле, за отсутствием существенных и объективных норм, остается только практическая целесообразность, а целью может быть только успех. Никто не может ручаться безусловно за правду своих стремлений, за истинность своих мнений, но все без исключения одинаково ожидают успеха или торжества для своих стремлений и мнений. Вот, значит, единственное настоящее содержание жизни - искать практического успеха всеми возможными средствами, а так как эта цель для единичного человека достигается только при поддержке других, то главная задача - убедить других в том, что нужно для себя самого. А потому важнейшее и полезнейшее искусство есть искусство словесного убеждения, илириторика.

Софисты, верившие в однуудачу, могли быть побеждены не разумными аргументами, а только фактическоюнеудачею своего дела. Им не удалось убедить Грецию в правоте своего абсолютного скептицизма и не удалось заменить философию риторикой. Явился Сократ, которому удалось осмеять софистов и открыть философии новые и славные пути. Понятна вражда софистов к Сократу. Но на первый взгляд может казаться странным то, что в этой вражде оказалась солидарною с софистами и превзошла их другая партия.

Естественною казалась” бы вражда межу теми, кто стоял за неприкосновенность традиционных верований к жизненных норм, и теми, кто, как софисты, были отрицателями по преимуществу, отрицали без исключения все определяющие начала общежития, принципиально отвергали самую возможность таких начал, т. е. каких бы то hi было устоев жизни и мысли. И была, конечно, вражды между охранителями и софистами, но она вообще не принимала трагического оборота. Софисты в конце концов благоденствовали, а вся тяжесть охранительного гонения обрушилась как раз на философов наиболее положительного направление утверждавших добрый и истинный смысл мирового и общественного порядка,- сначала на Анаксагора, учившего, что мир зиждется и управляется верховным Умом, а затем и в особенности на Сократа. Перед ним утихла поверхностная вражда между охранителями и софистами, и два прежние противника соединили свои усилия, чтобы избавиться от одинаково им“ ненавистного олицетворения высшей правды. Их связало то, в чем они были неправы.

А между тем со стороны Сократа вовсе не было безусловной, непримиримой вражды ни к принципу софистов, ни к принципу охранителей отеческого предания и закона. Он искренно и охотно признавал те доли правды, которые были у тех и у других. Он действительно был третьим, синтетическим и примиряющим началом между ними, Вместе с софистами он стоял за право и за необходимость критического и диалектического исследования; как и они, он был против слепой, безотчетной веры, не хотел ничего принимать без предварительного испытания. За эту критическую пытливость, которая более всего бросалась в глаза, и толпа, и такие плохие мыслители, как Аристофан, прямо смешивали Сократа с софистами. Но с другой стороны, он признавал смысл и правду и в народных верованиях, и в практическом авторитете отеческих законов. И свое благочестие, и свою патриотическую лояльность он показывал на деле до самого конца. Нельзя заподозрить его искренность в предсмертной жертве Эскулапу, а отказом бежать из темницы после смертного приговора он поставил свои обязанности к родному городу выше сохранения самой жизни.

При отсутствии прямого принципиального антагонизма и в ту и в другую сторону чем же объясняется эта непримиримая ненависть к Сократу с обеих сторон? Дело именно в том, что антагонизм здесь был не принципиальный в смысле отвлеченно-теоретическом, а жизненный, практический и, можно сказать, личный - в более глубоком значении этого слова. Косвенным, а иногда и прямым смыслом своих речей Сократ говорил обеим сторонам вещи, окончательно для них нестерпимые и против которых у них не находилось разумного возражения.

Охранителям Сократ как бы говорил так: “Вы совершенно правы и заслуживаете всякой похвалы за то, что хотите охранять основы гражданского общежития,- это дело самое важное. Прекрасно, что вы охранители, беда лишь в том, что вы -плохие охранители: вы не знаете и не умеете, что и как охранять. Вы действуете ощупью, как попало, подобно слепым. Слепота ваша происходит от самомнения, а это самомнение хотя несправедливо и пагубно для вас и для других, однако заслуживает извинения, ибо зависит не от злой воли, а от вашей глупости и невежества”.- Чем же можно на это ответить, кроме темницы и яда?

А софистам Сократ говорил: “Прекрасно вы делаете, что занимаетесь рассуждениями и все существующее и несуществующее подвергаете испытанию вашей критической мысли; жаль только, что мыслители вы плохие и вовсе не понимаете ни целей, ни приемов настоящей критики и диалектики”.

Сократ указывал, а главное, доказывал неопровержимым образом умственную несостоятельность своих противников, и это была, конечно, вина непрощенная. Вражда была непримирима. Если бы даже Сократ никогда прямо не обличал афинских отцов отечества как плохих охранителей и софистов, как плохих мыслителей, этим дело не изменилось бы: он все равно обличал и тех и других самою своею личностью, своим нравственным настроением и положительным значением своих речей. Он сам был живою обидой для плохих консерваторов и плохих критиков - как олицетворение истинно охранительных и истинно критических начал. Без него если обе партии были недовольны друг другом, зато каждая была невозмутимо довольна сама собою.

Жизненная драма Платона

(Очерк)

Предприняв полный русский перевод Платона, я прежде всего столкнулся с вопросом: в каком порядке переводить и издавать Платоновы диалоги при отсутствии порядка общепринятого? Убедившись в невозможности твердо установить и последовательно провести порядок хронологический при недостаточности данных исторических, при шаткости и противоречивости филологических соображений, а вместе с тем находя и неудобным, и недостойным втискивать живую картину Платонова творчества в деревянные рамки школьных делений по отвлеченным темам и дисциплинам позднейшего происхождения, я должен был искать внутреннего начала единства, обнимающего совокупность Платоновых творений и дающего каждому из них его относительное значение и место в целом.

По Шлейермахеру, порядок Платоновых произведений установлен заранее самим Платоном, его мыслию и намерением; все диалоги суть лишь последовательное выполнение одной программы или одного художественно–философско–педагогического плана, составленного Платоном еще в юности и все более уяснявшегося в частностях в течение всей его философской деятельности.

По этому взгляду, каждый большой диалог (после первого - Федра ) есть прямое, самим Платоном предопределенное продолжение или восполнение своего предыдущего и подготовление к своему последующему, и этот главный ствол идейного нарастания сопровождается, как бы отростками, несколькими мелкими диалогами, также преднамеренно написанными для выяснения того или другого второстепенного вопроса, связанного с предметами главных диалогов. Весь Платон представляется, таким образом, как одна a priori построенная система философских идей, курс философии, художественно изложенный.

У Мунка дело берется более живым образом. Задачей Платона было изобразить жизнь идеального мудреца в лице Сократа.За первым вступительным диалогом Парменид , где Сократ является любознательным юношей, следуют три последовательные группы диалогов, в которых Сократ выступает сначала борцом за правду против господствовавшей софистики, потом учителем правды и, наконец, мучеником за правду; последним диалогом, естественно, оказывается Федон , содержащий предсмертную беседу Сократа и описание его смерти.

Несостоятельность обоих взглядов бросается в глаза. Шлейермахер прямо предполагает нечто психологически и исторически невозможное. Конечно, такой чисто головной философ и кабинетный писатель, как, например, Кант, более подходил бы к представлению Шлейермахера. Если вспомнить многовековое развитие чисто формальной силы мышления - от первых схоластиков и до лейбнице–вольфовской философии, воспитавшей автора трех критик; если принять во внимание национальный характер германского ума, личный характер и образ жизни самого Канта, - жизни, всецело замкнутой тесным кругом между письменным столом и университетской аудиторией, - то относительно его, пожалуй, можно было бы допустить, что вся совокупность его сочинений есть лишь методическое выполнение одной заранее составленной программы. Однако мы положительно знаем, что и здесь не было ничего подобного. Умственная производительность Канта прошла через три по крайней мере весьма различные стадии, вовсе не бывшие прямым продолжением или подготовлением одна другой: мы знаем про долгий"догматический сон"его ума в уютной колыбели"лейбнице–вольфовской системы; знаем, как он был пробужден сильным толчком скепсиса Юма к открытию критического идеализма и как, затем, побуждения иного порядка привели его к созданию этики абсолютного долга и религии в пределах чистого разума. Во время догматического сна Канту, конечно, не грезилась его разрушительная критика, а когда он ее производил, то он не думал об определенном плане новой нравственной и религиозной постройки. Если даже Кант - олицетворенная априорность и методичность - не мог не только совершить, но и задумать, свой полувековой умственный труд по одной заранее составленной программе или определенному плану, то что же сказать о Платоне? Начать с того, что в Древней Греции не было ученых кабинетов, а следовательно, не могло быть и кабинетных ученых. Но главное - личность самого Платона. Человек, живший полной жизнью, не только открытый для всяких впечатлений, но жаждавший, искавший их, человек в начале своего поприща переживший одну из величайших трагедий всемирной истории - смерть Сократа, бежавший затем из отеческого города, много странствовавший по свету, вступавший в сношения с таинственным пифагорическим союзом, неоднократно и последний раз уже в глубокой старости тесно сближавшийся с могущественными правителями, чтобы при их помощи создать образцовое государство, - такой человек ни в каком случае не мог быть через всю свою жизнь методичным выполнителем одной заранее установленной философско–литературной программы.

От взгляда Шлейермахера остается только та общая истина, что есть внутренняя связь между всеми творениями Платона. Но эта связь не заключалась в преднамеренном замысле полного философского курса. Такого замысла не было у Платона. Не было у него также намерения посвятить свою жизнь идеализованной биографии своего учителя. По Мунку выходит, что образ Сократа как идеал мудрости и правды всецело и с неизменной силой до конца владел умом Платона и объективизировался в нем так, чтобы порядок Платоновых творений выражал собою течение жизни не самого Платона, а лишь воспоминаемое и воспроизводимое течение Сократовой жизни. Но ведь на самом деле этого нет. В некоторых диалогах действительно Сократ владеет творчеством Платона и воплощается в нем со всею полнотою художественной правды, и речи Сократовы здесь - настоящие речи, только прошедшие через прямо открытую для них мысль Платона, получившие от нее, может быть, несколько новых черточек и красок, но сохранившие все свое существо. Однако в других - в большей части диалогов - Сократ есть только принятый раз навсегда литературный прием, обычный псевдоним Платона - псевдоним иногда неудачный, - когда ему приходится говорить такие речи, которых действительный Сократ не только не говорил, но и не мог бы говорить: например, когда воображаемый Сократ серьезно рассуждает о метафизических и космологических вопросах, которые действительный Сократ признавал бесплодными и не стоящими внимания, но которыми Платон стал особенно интересоваться много времени после смерти учителя и под другими разнородными влияниями. Что же это за биография Сократа, хотя бы идеализованная?

В предлагаемой статье высказывается нетрадиционный взгляд на древний и вечный сюжет, связанный с именем Платона. Благодаря авторитетному мнению В.С. Соловьева («Жизненная драма Платона»), а позже А.Ф. Лосева («Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба») утвердилась оценка учения Платона об идеальном государстве как свидетельство внутреннего падения и перерождения его философских взглядов, как «философское самоубийство». Такая оценка эволюции взглядов Платона представляется весьма спорной и неубедительной. По версии автора статьи, позднее сочинение Платона «Законы» не только не свидетельствует о его предательстве и перерождении, а наоборот, подтверждает глубину содержания теории эйдосов. Сколько бы ни была высока и благородна Идея, спроецированная в материальный мир, она меняется до неузнаваемости. Идея всеобщего Блага вдруг превращается в тяжелые оковы и реальные страдания отдельных людей. Печальное открытие этой сатанинской логики Платон сделал задолго до гениальных творений И. Гете и М. Булгакова и поведал его миру в той форме, которая соответствовала его времени.

идея (эйдос)

чувственный мир

государство

античность

1. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн. 2 / Г.В.Ф. Гегель. - СПб., 1994.

2. Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-историческом плане / И. Кант // Кант И. Соч., Т. 1. - М., 1994.

3. Лосев А.Ф. Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба // Платон и его эпоха. - М., 1979.

4. Лосев А.Ф. Творческий и жизненный путь Платона / А.Ф. Лосев // Платон. Соч.: в 3 т. Т. 1. - М., 1968.

5. Платон. Государство // Платон. Соч.: В 3 т. Т. 3 (1). - М., 1968.

6. Соловьев В.С. Жизненная драма Платона / В.С. Соловьев // Соловьев В.С. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1988.

«Я думаю, что не впаду в преувеличение, если скажу, что человек, не знающий творений древних, прожил, не зная красоты».

Г. Гегель

Античная Греция - уникальное явление человеческой культуры, оказавшее мощное влияние на всю последующую историю и продолжающее удивлять и восхищать до сего времени.

У античных авторов можно обнаружить зачатки почти всех основных идей гуманитарного и естественнонаучного знания. Неуёмный дух исканий причин и первооснов сущего в соединении с блестящим остроумием и системой доказательств породил цепную реакцию новых и неожиданных прозрений. Выдвигались и опровергались умозрительные построения, аргументы, доводы, но поставленные древними вопросы оставались. И остаются до сих пор. Для судеб философии и культуры вопросы в целом оказались важнее ответов. Можно сказать, что античность закрепила за философией тот круг занятий, который в принципе сохраняется за ней и поныне.

Многие сюжеты античности, несмотря на устойчивый к ним интерес философской аналитики, и сегодня остаются загадочными, рождают содержательные дискуссии, побуждают к новым ассоциациям, выводам и прочтениям. Данная статья - еще одна попытка осмыслить древний и вечный сюжет, связанный с именем Платона.

Философия Платона - абсолютный объективный идеализм. Платон решительно и категорично утверждал и доказывал, что чувственный материальный мир есть порождение и отражение мира Идей (эйдосов). За идеями признаётся безусловный онтологический примат над чувственным миром. Идеи Платона - это не просто родовые понятия, противостоящие чувственной реальности как метафизическая субстанция, а своего рода наивысшая действительность, общее, интеграл, принцип, закон для спутанной единичной чувственной действительности. При этом единичное, чувственное никогда не может выразить общий закон в его сущности и полноте. Идея воплощается в отдельных вещах, но ни одно из воплощений не адекватно идее. В такой постановке идея как смысловая модель и принцип бесконечных чувственных проявлений поневоле оказывается неизменной, неподвижной. Это - слабое место в построении Платона, за которое он больше всего подвергался критике от Аристотеля до Гегеля и Маркса.

Платон - не только яркая, но и глубоко трагичная фигура периода классической античности. К этому вечному сюжету обращались многие исследователи. В их числе - В.С. Соловьёв и его блестящее эссе «Жизненная драма Платона». В чём трагичность и драматизм Платона по версии этого автора?

Драма Платона охватывает период длиною в целую жизнь. На этом пути важнейшими являются два этапа, или два акта драмы.

Первый акт драмы. Учитель Платона Сократ, неутомимый искатель истины и само «олицетворение философии» (К. Маркс) был осуждён на смерть именем закона как преступник. Казнь Сократа потрясла Платона и произвела глубокий переворот в его духовном мире, поскольку этот трагический эпизод - не роковая случайность, а жизненная норма, чуждая правде и добру. Поэтому «тот мир, в котором праведник должен умереть за правду, не есть настоящий, подлинный мир. Существует другой мир, где правда живёт» . Это идеальный космос, мир Идей, обладающий собственной иерархией с Идеей Блага во главе. Всё подлинное пребывает в чистой идеальности, за пределами чувственного, неподлинного мира, оно трансцендентно.

Второй акт драмы. После казни Сократа Платон написал ряд диалогов, в числе которых - «Государство». Эти работы проникнуты духом сократовского метода и преобладанием моральных мотивов. Но в последние семь лет своей жизни Платон пишет сочинение «Законы» (осталось незаконченным), в котором уже отсутствует теория идей, нет упоминания о Сократе, вдохновившем его на творческий поиск. «Законы» представляют проект казарменного полицейского государства, где прописаны нормы ещё более жестокие, чем те, в соответствии с которыми был казнён Сократ. В силу общего смысла «Законов» смертной казни подлежит всякий, кто подвергнет критике отечественные законы и тем самым поколеблет их авторитет, а также тот, кто не донесет властям о таком нарушении общественного порядка.

Свой блестящий очерк В.С. Соловьёв завершает обвинительным приговором Платону. Предательство Сократа - свидетельство глубочайшего «внутреннего падения и перерождения философа. Если Сократ свёл философию с неба и дал её в руки людям, то его величайший ученик приподнял её высоко над головой и с высоты бросил на землю в уличную грязь и сор» . Соловьёв не просто пафосно и гневно обвиняет Платона в гнусном предательстве, а пытается найти такому «перерождению» объяснение, которое сводится к трём вариантам:

это «случайная аберрация великого ума» , или, что то же самое - помутнение рассудка. Однако ни один источник не указывает на болезненное состояние рассудка Платона;
поскольку Платон - это не настоящее имя, а прозвище, означающее широту (в разных версиях - лба, плеч, духа), то широта (души) для полного своего объёма «должна включать и те низкие ноты, которые звучат в его последних произведениях» . Это скорее метафорический приём в объяснении;
и, наконец, самый «убойный» аргумент в арсенале религиозного философа. Поскольку Сократ своей благородной смертью исчерпал нравственную силу человека, достиг её предела, то следующая ступень развития духа по плечу только тому, «кто имеет силу воскресения для вечной жизни...», т.е. «сверхчеловеку», «богочеловеку» . Платон - не богочеловек, и в этом сакральный смысл его жизненной драмы.

Точку зрения В.С. Соловьёва в целом разделял крупнейший знаток античности и переводчик сочинений Платона А.Ф. Лосев, почти столетие спустя опубликовавший работу «Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба» . Но в отличие от В. Соловьёва, трагедию Платона он связывал не столько с личными неудачами и разочарованиями в практических намерениях, сколько с причинами концептуального и идейного порядка: «великим людям свойственны не только великие достижения, но и великие ошибки». Это, с одной стороны. А с другой - А.Ф. Лосев расценивал проект «Законов» как самоубийство, поскольку Платон своей жестокой утопией подписал сам себе смертный приговор, он «несомненно, кончил самоубийством, хотя самоубийство это было не физическое, а философское» .

Такая оценка финала драмы в неявной форме признаёт «философское самоубийство» банальным, зряшным, и в сущности, не оправданным. Однако если бы это было так, то вряд ли имя и труды Платона выдержали бы испытание двухтысячелетней историей. Но если феномен Платона и можно назвать «философским самоубийством», то только в смысле его высокой себестоимости и жертвенности, поскольку именно это «самоубийство» вызвало к жизни мощный импульс в работе философской мысли.

Что касается «великой ошибки», то такая редукция также представляется малоубедительной и малопродуктивной. Конечно, взгляды мыслителя неизбежно претерпевают эволюцию, но суть этой эволюции - углубление понимания и обогащение опытом, а не экстравагантные кульбиты с произвольной заменой одних базовых установок другими. По удачному выражению С. Цвейга, философ «вынашивает и изнашивает» свои убеждения. Следуя объективной логике развития, самопознание идёт путём самоутраты. А И. Гёте в этой связи говорил иронично, что его постоянно ищут в Веймаре, когда он уже давно в Иене.

В отличие от В.С. Соловьёва и А.Ф. Лосева, Г. Гегель более тонко и диалектично представлял эволюцию взглядов Платона в соответствии со своим знаменитым принципом «всё действительное разумно, всё разумное действительно». По Гегелю, отказ Платона от сократовского принципа субъективной свободы связан с более глубоким уровнем постижения подлинного греческого духа и проблемой адекватности его воплощения. «Платон познал и понял дух своего мира и развил его точнее», потому что «субъективная свобода действовала как нечто такое, что приводило к гибели Греции» .

Драматизм платоновского учения Гегель видит в том, что идея у Платона «выступала лишь как абстрактная идея. На самом же деле истинная идея именно и состоит в том, что каждый момент сполна реализуется, воплощается и делает себя самостоятельным» .

Понимание идеи у двух крупнейших представителей объективного идеализма различно. У Гегеля оно более конкретизировано и развито, поэтому в рамках его версии «платоновское государственное устройство не могло выполнить высшего требования, предъявляемого нравственному организму. Платон не принимал знание, хотение, решение отдельного лица, не признавал за ним право стоять на собственных ногах и не умел совместить это право со своей идеей ». Этот вывод, сделанный Гегелем, почему-то не нашёл развития в позднейших интерпретациях платоновской жизненной драмы.

В учении Платона общее (идея) - закон для частичного и единичного. Частичное, будучи проекцией идеи, никогда не может выразить её адекватно. Идея, спроецированная в чувственный мир и воплощённая в его реалиях, искажается до неузнаваемости. Идея государства - всеобщее Благо. Но его реализация несовместима с частным интересом. Благо «даёт всему бытие и существование, хотя само благо не есть существование, превышая его достоинством и силой» . Объективная идея, спроецированная в чувственный мир, оборачивается трагичностью, что и демонстрирует автор «Законов» в полном соответствии с теорией эйдосов. В ответ на предложение иностранцев поставить трагедию он посчитал нужным сказать, что его государство и есть трагедия. «Достойнейшие из иностранцев, мы сказали бы, что мы и сами творцы трагедии» .

Платоновский сюжет вечен потому, что это не драма отдельной личности, ушибленной жизненными невзгодами, а драма во всечеловеческом масштабе. Это тот парадокс, который лежит в основании гениальных творений И.Гёте («Фауст») и М. Булгакова («Мастер и Маргарита»). Это та «сатанинская» логика, когда содеянный результат не похож на первоначальные намерения и благородные замыслы. Этот парадокс на философском уровне осмысливал И. Кант, используя метафору «замысел природы» и имея в виду те вечные проблемы, о которых нам вечно напоминает опыт трагических неудач, но возможность решения которых лежит за пределами опыта.

Идею государства развивал Гегель, сделав акцент на важном концептуальном моменте: создание совершенного государства не может быть предметом конкретного целеполагания. Платон это доказал задолго до Гегеля, только «от противного». Он не только не изменил своему учителю и учению, которому посвятил жизнь, ум и талант, а наоборот, утвердил его неожиданно и нетривиально и, я думаю, с надеждой на понимание.

Платон заслуживает не осуждения и грубой критики, а восхищения и благодарности как один из совершенных образцов человеческого мышления, и очень жаль, что крупный русский философ не смог по достоинству оценить предтечу европейской культуры и философии.

Рецензент-

Замогильный С.И. д.ф.н., профессор, зав.кафедрой гуманитарных наук ЭТИ СГТУ, г. Саратов.

Библиографическая ссылка

Лесовская Л.В. АНТИЧНОСТЬ КАК ВЕЧНЫЙ СЮЖЕТ. ЕЩЁ ОДНО ПРОЧТЕНИЕ «ЖИЗНЕННОЙ ДРАМЫ ПЛАТОНА» // Современные проблемы науки и образования. – 2012. – № 1.;
URL: http://science-education.ru/ru/article/view?id=5604 (дата обращения: 08.03.2019). Предлагаем вашему вниманию журналы, издающиеся в издательстве «Академия Естествознания»

Жизненная драма Платона

(Очерк)

По Шлейермахеру, порядок Платоновых произведений установлен заранее самим Платоном, его мыслию и намерением; все диалоги суть лишь последовательное выполнение одной программы или одного художественно–философско–педагогического плана, составленного Платоном еще в юности и все более уяснявшегося в частностях в течение всей его философской деятельности.

Несостоятельность обоих взглядов бросается в глаза. Шлейермахер прямо предполагает нечто психологически и исторически невозможное. Конечно, такой чисто головной философ и кабинетный писатель, как, например, Кант, более подходил бы к представлению Шлейермахера. Если вспомнить многовековое развитие чисто формальной силы мышления - от первых схоластиков и до лейбнице–вольфовской философии, воспитавшей автора трех критик; если принять во внимание национальный характер германского ума, личный характер и образ жизни самого Канта, - жизни, всецело замкнутой тесным кругом между письменным столом и университетской аудиторией, - то относительно его, пожалуй, можно было бы допустить, что вся совокупность его сочинений есть лишь методическое выполнение одной заранее составленной программы. Однако мы положительно знаем, что и здесь не было ничего подобного. Умственная производительность Канта прошла через три по крайней мере весьма различные стадии, вовсе не бывшие прямым продолжением или подготовлением одна другой: мы знаем про долгий"догматический сон"его ума в уютной колыбели"лейбнице–вольфовской системы; знаем, как он был пробужден сильным толчком скепсиса Юма к открытию критического идеализма и как, затем, побуждения иного порядка привели его к созданию этики абсолютного долга и религии в пределах чистого разума. Во время догматического сна Канту, конечно, не грезилась его разрушительная критика, а когда он ее производил, то он не думал об определенном плане новой нравственной и религиозной постройки. Если даже Кант - олицетворенная априорность и методичность - не мог не только совершить, но и задумать, свой полувековой умственный труд по одной заранее составленной программе или определенному плану, то что же сказать о Платоне? Начать с того, что в Древней Греции не было ученых кабинетов, а следовательно, не могло быть и кабинетных ученых. Но главное - личность самого Платона. Человек, живший полной жизнью, не только открытый для всяких впечатлений, но жаждавший, искавший их, человек в начале своего поприща переживший одну из величайших трагедий всемирной истории - смерть Сократа, бежавший затем из отеческого города, много странствовавший по свету, вступавший в сношения с таинственным пифагорическим союзом, неоднократно и последний раз уже в глубокой старости тесно сближавшийся с могущественными правителями, чтобы при их помощи создать образцовое государство, - такой человек ни в каком случае не мог быть через всю свою жизнь методичным выполнителем одной заранее установленной философско–литературной программы.