Литература Франции - одна из сокровищниц мировой культуры. Она заслуживает того, чтобы ее читали во всех странах и во все века. Проблемы, которые поднимали в своих произведениях французские писатели, волновали людей всегда, и никогда не настанет время, когда они будут оставлять равнодушными читателя. Меняются эпохи, исторические антуражи, костюмы персонажей, но неизменными остаются страсти, суть отношений между мужчинами и женщинами, их счастье и страдания. Традицию семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого столетий продолжили современные французские писатели, литераторы XX века.
Общность русской и французской литературных школ
Что мы знаем о европейских мастерах слова относительно недавнего прошлого? Безусловно, многие страны внесли весомый вклад в общее культурное наследие. Замечательные книги писали и Британии, Германии, Австрии, Испании, но по количеству выдающихся произведений первейшие места занимают, безусловно, русские и французские писатели. Список их (и книг, и авторов) поистине огромен. Не мудрено, что издания многократны, читателей немало и сегодня, в век интернета, перечень экранизаций также впечатляет. В чем секрет этой популярности? И в России, и во Франции существуют давние гуманистические традиции. Во главу сюжета, как правило, ставится не историческое событие, каким бы выдающимся оно не было, а человек, с его страстями, достоинствами, недостатками и даже слабостями и пороками. Автор не берется осуждать своих персонажей, а предпочитает предоставлять читателю самому делать выводы о том, какую судьбу выбирать. Он даже жалеет тех из них, кто выбрал неправильный путь. Примеров много.
Как Флобер жалел свою мадам Бовари
Гюстав Флобер родился 12 декабря 1821 года в Руане. Монотонность провинциальной жизни была знакома ему с детства, да и в зрелые годы он редко покидал свой городок, лишь однажды совершив дальнее путешествие на Восток (Алжир, Тунис), и, конечно же, посещал Париж. Этот французский поэт и писатель сочинял стихи, которые многим критикам казались тогда (мнение такое есть и сегодня) слишком меланхолично-томными. В 1857 году он написал роман «Мадам Бовари», получивший в то время скандальную известность. История женщины, стремившейся вырваться из постылого круга обыденности и потому изменявшей мужу, тогда казалась не просто спорной, а даже неприличной.
Однако сюжет этот, увы, в жизни довольно частый, в исполнении великого мастера, далеко выходит за рамки обычного скабрезного анекдота. Флобер пытается, и с большим успехом, проникнуть в психологию своих персонажей, к которым он порой испытывает и злость, выраженную в беспощадной сатире, но чаще - жалость. Его героиня трагически умирает, презираемый и любящий муж, по всей видимости (это скорей угадывается, чем обозначается по тексту) знает обо всем, но искренне горюет, оплакивая неверную жену. И Флобер, и другие французские писатели XIX века довольно много произведений посвятили вопросам верности и любви.
Мопассан
С легкой руки многих литературных писателей его считают чуть ли не основоположником романтической эротики в литературе. Мнение такое основано на некоторых моментах в его произведениях, содержащих нескромные, по меркам XIX века, описания сцен интимного характера. С сегодняшних искусствоведческих позиций эти эпизоды выглядят вполне пристойно и, в общем-то, сюжетно оправданы. Более того, в романах, повестях и рассказах этого замечательного литератора совсем не это главное. Первое место по значимости опять же занимают отношения между людьми и такие личные качества, как порочность, умение любить, прощать и просто быть счастливым. Как и прочие известные французские писатели, Мопассан изучает душу человека и выявляет необходимые условия его свободы. Он терзается лицемерием «общественного мнения», создаваемого как раз теми, кто и сам отнюдь не безупречен, но всем навязывает свои представления о приличии.
К примеру, в рассказе «Золотарь» он описывает историю трогательной любви французского солдата к чернокожей жительнице колонии. Его счастье не состоялось, родные не поняли его чувства и убоялись возможного осуждения соседей.
Интересны афоризмы писателя о войне, которую он уподобляет крушению корабля, и которого следует избегать всем мировым лидерам с такой же осторожностью, как капитанам судов опасаться рифов. Наблюдательность Мопассан проявляет, противопоставляя низкую самооценку излишнему самодовольству, считая оба эти качества пагубными.
Золя
Не менее, а, пожалуй, куда более эпатировал читательскую публику французский писатель Эмиль Золя. Он охотно брал в основу сюжета жизнь куртизанок («Западня», «Нана»), обитателей социального дна («Чрево Парижа»), подробно описывал тяжелую жизнь углекопов («Жерминаль») и даже психологию маньяка-убийцы («Человек-зверь»). Необычна общая литературная форма, избранная автором.
Большинство своих произведений он объединил в двадцатитомное собрание, получившее общее название «Ругон-Маккара». При всем разнообразии сюжетов и выразительных форм, оно представляет собой нечто единое, что стоит воспринимать целиком. Впрочем, любой из романов Золя можно читать и по отдельности, от этого менее интересно не будет.
Жюль Верн, фантаст
Другой французский писатель, Жюль Верн, не нуждается в особом представлении, он стал основоположником жанра, получившего в дальнейшем определение «научно-фантастического». До чего только не додумался этот удивительный рассказчик, предвидевший появление атомных подводных крейсеров, торпед, лунных ракет и прочих современных атрибутов, ставших достоянием человечества лишь в двадцатом веке. Многие его фантазии сегодня могут показаться наивными, но читаются романы легко, и это их главное достоинство.
К тому же сюжеты современных голливудских блокбастеров про воскресших из небытия динозавров выглядят куда менее правдоподобно, чем история никогда не вымиравших на отдельно взятом латиноамериканском плато допотопных ящеров, найденных отважными путешественниками («Затерянный мир»). А уж роман про то, как Земля закричала от безжалостного укола гигантской иглой и вовсе выходит за жанровые рамки, воспринимаясь как пророческая притча.
Гюго
Не менее увлекателен в своих романах французский писатель Гюго. Его персонажи попадают в самые различные обстоятельства, проявляя себя яркие черты индивидуальности. Даже отрицательные герои (например, Жавер из «Отверженных» или Клод Фролло из «Собора Парижской Богоматери») обладают определенным обаянием.
Важна и историческая составляющая повествования, из которой читатель с легкостью и интересом узнает множество полезных фактов, в частности, об обстоятельствах Французской революции и бонапартизме во Франции. Жан Вольжан из «Отверженных» стал олицетворением простодушного благородства и честности.
Экзюпери
Современные французские писатели, а к таковым литературоведы относят всех литераторов «хеминуэевско-фицджеральдовской» эпохи, тоже много сделали для того, чтобы человечество стало мудрее и добрее. Двадцатый век не баловал европейцев мирными десятилетиями, и воспоминания о Большой войне 1914-1918 годов вскоре получили реминисценцию в виде очередной глобальной трагедии.
Не остался в стороне от борьбы честных людей всего мира с фашизмом и французский писатель Экзюпери - романтик, создатель незабываемого образа Маленького Принца и военный пилот. Посмертной популярности этого литератора в СССР пятидесятых и шестидесятых годов могли позавидовать многие эстрадные звезды, исполнявшие песни, в том числе посвященные его памяти и главному его герою. И сегодня мысли, высказанные мальчиком с другой планеты, все так же призывают к доброте и ответственности за свои поступки.
Дюма, сын и отец
Их вообще-то было двое, отец и сын, и оба замечательные французские писатели. Кому не знакомы знаменитые мушкетеры и их верный друг Д’Артаньян? Множество экранизаций прославили этих персонажей, но ни одна из них так и не смогла передать очарования литературного первоисточника. Судьба узника замка Иф никого не оставит равнодушным («Граф Монте-Кристо»), да и другие произведения очень интересны. Полезны они будут и для молодых людей, чье личностное становление только начинается, примеров истинного благородства в романах Дюма-отца много, хоть отбавляй.
Что касается сына, то он тоже не посрамил знаменитой фамилии. Романы «Доктор Серван», «Трое сильных мужчин» и другие произведения ярко высветили особенности и мещанские черты современного ему общества, а «Дама с камелиями» не только пользовалась заслуженным читательским успехом, но и вдохновила итальянского композитора Верди на написание оперы «Травиата», она легла в основу ее либретто.
Сименон
Детектив всегда будет одним из самых читаемых жанров. Читателю интересно в нем все - и кто совершил преступление, и мотивы, и улики, и непременное разоблачение виновных. Но детектив детективу рознь. Одним из лучших писателей современной эпохи, безусловно, является Жорж Сименон, создатель незабываемого образа комиссара парижской полиции Мегре. Сам по себе художественный прием довольно распространен в мировой литературе, образ детектива-интеллектуала с непременной особенностью облика и узнаваемой повадкой эксплуатировался неоднократно.
Мегре Сименона отличается от многих своих «коллег» опять же характерной для французской литературы добротой и душевностью. Он готов порой пойти навстречу оступившемуся человеку и даже (о, ужас!) нарушить отдельные формальные статьи закона, сохраняя ему все же верность в главном, не в букве, в его духе («И все-таки орешник зеленеет»).
Просто замечательный писатель.
Гра
Если отвлечься от прошедших веков и вновь мысленно вернуться в современность, то внимания заслуживает французский писатель Седрик Гра, большой друг нашей страны, посвятивший две книги русскому Дальнему Востоку и его жителям. Повидав многие экзотические регионы планеты, он заинтересовался Россией, прожил в ней много лет, выучил язык, что, несомненно, ему помогает познавать пресловутую «загадочную душу», о которой он уже заканчивает писать третью книгу на эту же тему. Здесь Гра нашел нечто, чего, по всей видимости, ему так не хватало на его благополучной и комфортной родине. Его привлекает некоторая «странность» (с точки зрения европейца) национального характера, стремление мужчин быть мужественными, их бесшабашность и открытость. Для российского читателя французский писатель Седрик Гра интересен именно этим «взглядом со стороны», постепенно становящийся все более нашим.
Сартр
Пожалуй, нет другого французского писателя, столь близкого русскому сердцу. Многое в его творчестве напоминает о другом великом деятеле литературы всех времен и народов - Федоре Михайловиче Достоевском. Первый роман Жана-Поля Сартра «Тошнота» (многие считают его лучшим) утверждал понятие свободы как категории внутренней, не подвластной внешним обстоятельствам, на которую человек обречен самим фактом своего рожденья.
Позиция автора подтверждалась не только его романами, эссе и пьесами, но и личным поведением, демонстрирующим полную независимость. Человек левых взглядов, он, тем не менее, критиковал политику СССР послевоенного периода, что не помешало ему в, свою очередь, отказаться от престижной Нобелевской премии, присужденной за якобы антисоветские публикации. Из тех же соображений он не принял орден Почетного легиона. Такой нонконформист заслуживает уважения и внимания, почитать его, безусловно, стоит.
Vive la France!
В статье не упомянуты многие другие выдающиеся французские писатели отнюдь не потому, что они в меньшей степени заслуживают любви и внимания. Рассказывать о них можно бесконечно, восторженно и увлеченно, но до тех пор, пока читатель сам не возьмет в руки книгу, не раскроет ее, он не попадает под обаяние чудесных строк, острых мыслей, юмора, сарказма, светлой грусти и доброты, излучаемых страницами. Бездарных народов нет, но есть, безусловно, выдающиеся, внесшие особый вклад в мировую сокровищницу культуры. Для тех, кто любит русскую литературу, особенно приятным и полезным будет приобщение и к произведениям французских авторов.
Борис Львович Васильев
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
Вырезайте.
Лейтенант Иваньшина, подумайте…
Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
Кто? Стреляю!
Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
У тебя шинель найдется, старшой?
В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
В сорок первом не возвращались.
Да, вы правильно говорите.
Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
Борис Львович Васильев
Неопалимая купина
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
Вырезайте.
Лейтенант Иваньшина, подумайте…
Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое- как.
Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
Кто? Стреляю!
Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ- палатки на каменный пол весело капала вода.
Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
У тебя шинель найдется, старшой?
В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
В сорок первом не возвращались.
Да, вы правильно говорите.
Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. - Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя…
Моя? - тихо удивился он. - Ну почему же моя? Где логика?
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
- Вырезайте.
- Лейтенант Иваньшина, подумайте…
- Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
- Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
- Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
- Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
- Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
- Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
- Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
- Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
- Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
- Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
- Кто? Стреляю!
- Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
- Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
- Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
- У тебя шинель найдется, старшой?
- В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
- Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
- Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
- Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
- Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
- А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
- Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
- В сорок первом не возвращались.
- Да, вы правильно говорите.
- Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
- Какое?
- Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
- Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
- Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
- А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. - Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя…
- Моя? - тихо удивился он. - Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
- Терпеть не могу интеллигентов, - вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
- За что? - Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. - За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
- А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.
- Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
- Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
- И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
- Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь - учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное - это их разговоры.
- Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.
- Почему это? Сколько на фронте концертов было, артисты приезжали, а ты говоришь.
- Концерт - знак культуры, а я говорю об атмосфере, в которой живет современный человек и без которой он превращается в животное. Культура поведения, культура знаний, быта, общения, то есть культура каждого дня - вот чего лишает нас война.
- Да что мы, на войне некультурно вели себя, что ли? Ты, Валентин, говори, да не заговаривайся.
- Я же не о том, Тоня.
- Ладно, помолчи уж. Ешь вон картошку, пока горячая.
Ворчливо кормила лейтенанта Вельяминова, подкладывая получше да повкуснее. Ей нравилось его кормить, поить чаем, даже ворчать на него нравилось.
- Если все учеными станут, что будет-то?
- Не знаю, но уверен, что замечательно. Представляешь, все вокруг грамотные, вежливые, воспитанные. Вот почему нам учиться необходимо, Тоня. И самим учиться, и других учить. И ты времени не теряй и иди в институт, пока не все еще перезабыла. Я в тебя верю.
Военком приглядывался молча, но внимательно. А приметив, что вместо бриджей появилась юбка, сказал с глазу на глаз:
- Комната тебе нужна, Иваньшина.
- Зачем…
Начала она с привычной агрессивностью, но примолкла и неожиданно покраснела. А майор вздохнул, потрепал ее по коротко стриженной голове и прекратил этот разговор. И ей было радостно, что многое он угадал, и стыдно, что не хватило у нее офицерской выдержки не покраснеть при этом.
Через месяц старого военкома демобилизовали, но он успел сделать все. К тому времени в городе что-то сумели подштопать, подремонтировать, восстановить, и бывший командир роты старший лейтенант Иваньшина с учетом ранений, контузий, наград, заслуг, а также для устройства личной женской судьбы вскоре получила комнату. И с ордером в руках ворвалась в общежитие офицерского резерва. Лейтенант Валентин Вельяминов собирал немногочисленные пожитки и улыбался. Он и слова не дал сказать: обнял, расцеловал, закружил. Сердце в ней оборвалось: ведь впервые обнял, впервые расцеловал, впервые закружил…
- Милый ты мой старший лейтенант Тонечка, я невесту свою отыскал. Она только что из эвакуации вернулась и ждет меня. Ждет, Тонечка!..
И еще раз все в ней оборвалось. На этот раз с болью, от которой орать хотелось. Но удержалась, ордер спрятала, руку пожала, даже улыбку кое-как изобразила:
- Вот и хорошо. Поезжай. Обязательно. Я ведь тоже. Попрощаться зашла. Уезжаю. К мужу. Да. Муж у меня.
И вышла. Неделю из собственной, военкомом для ее счастья выхлопотанной комнаты не выходила. Въезжали соседи, праздновали новоселье, к ней стучали, а она молча лежала на шинели, брошенной в углу. Семь дней лежала, ничего не ела, только пила, слушая, как ноет сердце и тупо болит позвоночник, в который угодил когда-то ком твердой, как камень, смерзшейся глины. Вышла, когда зарубцевалось и это ранение, когда выработала, продумала, внушила себе железное правило: любви для нее нет и никогда не будет. Все, точка на этом вопросе. А вскоре и ей пришел приказ об увольнении в бессрочный отпуск из рядов Советской Армии.
- Что думаешь делать, Антонина Федоровна, чем заняться?
- Учиться хочу. На заочном или вечернем.
- Трудно.
- Не труднее, чем воевать. - Антонина говорила тускло, незаинтересованно, но упрямо. - Справимся.
- Не скажи, - вздохнул секретарь горкома, которому она пришла представляться после демобилизации. - В пединститут согласна? Тогда считай себя студенткой. А работать…
- В школу пойду, уже договорилась. Старшей пионервожатой, а заодно и военруком.
- Военруком, - усмехнулся секретарь. - Какой тебе военрук, Иваньшина? Кончилась война, так ее и разэтак.
- Нет, - сказала. - Знаете, когда она кончится? Когда последний из тех помрет, кто под бомбами землю грыз. Вот тогда она кончится, наша Великая Отечественная.
Учение давалось с большим трудом, и не поначалу, а вообще всю жизнь знания доставались ей с бою, ценой огромных усилий и огромной усидчивости, и Антонина всегда помнила о чрезвычайно высокой цене собственных знаний. И в этом заключалось великое ее счастье, потому что и в мирной жизни старший лейтенант Иваньшина продолжала, стиснув зубы, упорно карабкаться наверх, а не весело и легкомысленно скользить с уже захваченных высот. Это подкрепляло характер, а не ослабляло его, прибавляло уверенности если не в своих способностях, то в своих силах, которые куда важнее способностей, потому что никогда не подводят. Проверено, и точка.
- Тонь, пошли вечером на танцы?
- Нет, Юра, нельзя мне. Недопоняла я одного момента, подзубрить требуется.
- Это для курсовой, что ли? Так я тебе все в пять минут разъясню!
- Мне, Юра, не разъяснения нужны, а исключительно личное понимание.
Два раза в институте парни делали предложения, и дважды она сама от любви, семейной жизни и женского счастья отказывалась. Тут же переводила разговор, твердила, что чего-то недопонимает, что где-то что-то надо доделать, додумать, выучить, а на самом-то деле совсем о другом думала. О лейтенанте Вельяминове и его ликующем, вновь обретенном счастье. И еще о болотце в апреле и о сухом ударе в позвоночник. Об этом она никогда теперь не забывала и добровольно ставила крест на собственной судьбе.
Однако природе не закажешь, да Антонина и заказывать ничего не собиралась. Тело помнило мужскую ласку, и коли требовало ее, то с полным правом. Благо была у нее своя комната в двухкомнатной квартире - небывалое счастье по тем временам! И еще она всегда помнила об избранной профессии и встречалась только с теми, кто никак не мог похвастаться в учительской. Этот принцип Тоня соблюдала жестко и неукоснительно, и поэтому и в институте и в школе ее считали недотрогой, сухарем и чуть ли не старой девой. Впрочем, сухарем ее считали даже те, кому она отдавала всю жажду усталого тела, потому что Антонина, соблюдая отданный себе же приказ «любви нет», более всего боялась еще раз влюбиться и нарочно командовала:
- Говорить шепотом, соседи за стеной. За громкий смех выгоняю без промедления, ясно?
Подобного руководства не выносят никакие мужики, ну а те, которые сами командовали, те, которые чудом дожили до Победы, померев до нее и за нее бессчетное число раз, те выдерживали от силы две-три ночки, благо женщин, готовых восторженно подчиняться, было сотни на одного уцелевшего. Нельзя сказать, чтобы Тоню радовали эти внезапные исчезновения, но, утаив горечь на дне души, она и в этих обстоятельствах выискивала рациональное зерно.
- Ушел, ну и черт с ним. Этак еще и вправду влюблюсь.
Но это все - между делом. Делом была очередная высота, которую сама же решила взять: институт. А учение давалось немыслимым напряжением, но Антонина лезла на свою высоту, стиснув зубы, недосыпая и недоедая. И непременно пересдавая все тройки: это запрещалось правилами, но, нахватав в первой сессии этих самых троек, Иваньшина решительно пошла к ректору.
- Отчисляйте к чертовой матери. Неспособна.
- С чего взяли? У вас все сдано.
- На тройки? Так они мне эти тройки из жалости ставят, ясно? А мне жалость не нужна. Так что либо отчисляйте, либо дайте право все тройки обратно
пересдавать.
- Это нарушение.
- А когда бабы ротами командовали - это как, не нарушение? Ну и нечего мне законами в нос тыкать.
Разрешили. Самолюбивая до болезненности, Антонина старалась по возможности не пользоваться этой особой льготой, но иногда приходилось: историю древнего мира, к примеру, три раза пересдавала, пока четверку не заработала. Она уж ее, историю эту, почти наизусть выучила, а вот с датами никак не справлялась: не могла сообразить, каким образом дата рождения всяких там Периклов, Ганнибалов, Спартаков да Александров Македонских в абсолютном цифровом выражении больше, чем дата смерти.
- Ну это же все - до нашей эры, понимаешь? Потому и считают наоборот.
- Какой же может быть оборот во времени?
- Условность такая, Антонина. От новой эры - плюс, до новой - минус. Ну, от рождения Христа.
- Ты мне башку не морочь, он же легендарный.
За разъяснениями она обращалась только к мужчинам, хотя в педвузе их было очень мало. Не потому, что презирала девчонок - она не презирала, а жалела их, - а потому, что чувствовала себя неизмеримо старше. Старше даже тех, кто годами обогнал ее, будто время, которым измеряла она собственную жизнь, тоже считалось «наоборот», как до нашей эры.
Девочки ее побаивались. В подругах никто не числился, но наиболее бессовестные беззастенчиво пользовались ее добротой и ставшим уже смешным, но упорным нежелание считать - деньги ли, продукты или лимитные книжки, которые ей выдавал военкомат вплоть до денежной реформы, когда отменили карточки, пайки, лимитные книжки, а деньги меняли один к десяти. Она делилась последним, а то и просто отдавала это последнее по первой же просьбе или без просьбы, вдруг.
- Мне чулки шелковые выдали, а у тебя ноги красивые. Держи.
- Что ты, что ты! А сама как же?
- А мне к чему? Все равно в сапогах.
«Контуженная!» - хихикали пройдошистые, не понимая, что старший лейтенант Иваньшина беззаветно щедра не вследствие контузии, а потому, что фронт научил ее ценить только абсолютные ценности на всю оставшуюся жизнь.
- Пальтишко купи, простудишься. Держи сотню, больше нет.
- Ой, Тонь, я же отдать не смогу.
- А ты не отдавай. Ты пальтишко купи.
Очень уважали ее в институте. Любили, правда, куда меньше за резкость и колючесть, но уважали, а старый историк на празднике 7 Ноября сказал, расчувствовавшись:
- Неопалимая вы наша купина, товарищ Иваньшина. Настоящая советская неопалимая купина!
Тоня сначала хотела рассердиться на религиозное сравнение и посадить профессора на место, но ей успели вовремя растолковать, что неопалимая купина - это просто-напросто такой куст, который в огне не горит. И Тоня кивнула коротко и решительно: «Точно, мол, мы в огне не горим и в воде не тонем». И осаживать профессора воздержалась.
А прозвище «Неопалимая купина» на некоторое время в пединституте за нею закрепилось. Не столько потому, что первым назвал ее так старый сентиментальный профессор, а потому, что в «Комсомольской правде» вскоре появилась большая статья под таким названием. О ней статья, об Антонине Иваньшиной, командире стрелковой роты заштатного стрелкового полка еще более заштатной стрелковой дивизии. Статью привязали к Международному женскому дню 8 Марта. Тоне это не понравилось, под горячую руку она собиралась написать резкое письмо в редакцию насчет граф, параграфов и рубрик, соотнесенных со всякого рода датами, но не успела, поскольку сама получила послание.
«Дорогой мой старший лейтенант Тонечка!
Мы с женой прочитали в газете статью о тебе: ты и вправду Неопалимая Купина Великой Отечественной войны. Как живешь, где трудишься, вспоминаешь ли о лейтенанте Валентине Вельяминове…»
Два дня Антонина на занятия не ходила: перечитывала каждую строчку, всплакнула даже. Ответ собиралась писать, да тут вдруг вызвали повесткой в горвоенкомат. Явилась, как приказано.
- Возможно, путаница? У меня инвалидность.
- Товарищи офицеры!
Замерли присутствовавшие в кабинете офицеры. А сам военком - боевой полковник (новый, Тоня его не знала) строевым подошел. Громко, как на параде:
- По поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик…
Словом, награда нашла героя: за последний бой - тот, в котором сухим комом в позвоночник, - старшего лейтенанта Иваньшину Антонину Федоровну наградили орденом Красной Звезды. А вручить не успели: в госпиталь комроты угодила. А там и война кончилась.
- Разрешите по-фронтовому орден отметить, товарищ полковник?
- А как же! Непременно по-фронтовому.
После работы собрались. Нашли котелок - натуральный, солдатский. Бросила в него Антонина новенькую «Звездочку», вылила поллитра. И полковнику протянула первому. Как положено было на фронте.
- За тебя, - сказал военком, двумя руками держа котелок. - Дай бог, как говорится, не последний тебе орденок в жизни.
Сделав добрый глоток, передал по кругу. И каждый из офицеров говорил ей хорошие слова и торжественно, будто причащаясь, приникал к котелку, на дне которого серебряно позвякивал боевой орден.
Полковник понравился Антонине. И говорил толково, и не выпендривался, и мужиком был боевым и видным, и даже на нее клюнул с ходу. Клюнул, что называется, с первого глотка; Тоне было очень приятно и немного грустно, потому что воспользоваться мгновением она уже не могла. Некуда стало заполучать их, боевых соратников.
Случилось так, что, возвращаясь с институтского новогоднего бала в пять утра, Тоня неподалеку от общежития встретила тихо, устало и безнадежно плачущую девчонку-первокурсницу. Девчонка сидела на чемодане, шмыгала носом, продрогла в легком пальтишке и, видно, отчаялась вконец. Естественно, Иваньшина никак не могла пройти мимо, хотя шла не одна, а с аспирантом, который давно за нею ухлестывал. Ничего был мужик, воевавший, комбат образца сорок четвертого. Тоня года два держала его на расстоянии, поскольку свято блюла принцип «только не со своими», а на балу расчувствовалась и - решилась. А тут девчонка.
- Чего сидишь, чего ревешь? Да не бойся, Иваньшина я, Тоня, меня все в институте знают.
- Хо-хозяйка вы-выгнала. Я ей за п-полгода вп-перед заплатила, а она взяла да в-выгнала.
- Вот сука! Где живет? Сейчас я ей пару ласковых…
- А мне куда же? - продолжала свое девчонка. - Я приезжая, папа на фронте погиб, а мама…
- Кончай рев. Ну, кому сказала? Как тебя? Зина? - Обернулась к аспиранту: - А ты чего ждешь, кавалер? Хватай мешки, вокзал тронулся. Ко мне все волоки: закусим, согреемся, а там разберемся. Так-то, Зинка-корзинка. Держись за меня, скользко.
Выпили они тогда чайник под кастрюлю картошечки, согрелись; аспирант ушел несолоно хлебавши, а Зиночка-корзиночка осталась.
Странно, Антонина об этом не жалела ни тогда, ни потом. Будто перепрыгнула на ходу из одного грузовика в другой, идущий совсем в иное «хозяйство».
А все потому, что Зиночка-корзиночка оказалась абсолютно неприспособленной к жизни. Могла проспать начало занятий, вовремя не позавтракать или не поужинать, могла легко одеться в мороз, забыть о простых чулках или шерстяных рейтузах и вообще простудиться могла. И за всем теперь приходилось следить Антонине; она ворчала, сердилась, командовала, кормила завтраками и ужинами, огорчалась и радовалась, плакала и смеялась, с каждым днем все больше привязываясь к своей несмышленой квартирантке. И эта постоянная, уже не ежедневная, а ежечасная возня с неумехой-первокурсницей постепенно настолько заполнила ее жизнь, что ни на что другое у Иваньшиной уже не оказалось ни времени, ни сил, ни желаний.
- Почему поздно домой заявилась? Парня завела? Покажешь.
Господи, да какие же они смешные, какие доверчивые и глупенькие эти разнесчастные девчонки, которым так хочется хоть чуточку, хоть капелечку любви и счастья! Ну как можно отправлять их без присмотра на учение в город, где столько соблазнов, столько парней и мужиков, которые все готовы сделать, абы сорвать первоцвет да ноги унести. Нет, пропадет без нее Зиночка, это же ясно. Ни за понюх пропадет!
- Позже одиннадцати домой приходить запрещаю. Категорически, Зинаида, ясен приказ?
Вот так за домашними хлопотами и подошли госэкзамены, а там и выпускной вечер, и бывший командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Федоровна Иваньшина стала дипломированным преподавателем истории в средней школе № 22, что по улице Фрунзе. Историчкой, выражаясь школьным языком. Тоня проходила в той школе практику и стажировку, а теперь добросовестно готовилась к своим урокам и сумела навести порядок в классе, но дети ее не любили. Нет, они никак не выражали своей нелюбви, были ровны и в меру послушны, но Тоня… виноват, теперь уж Антонина Федоровна постоянно ощущала нелюбовь… Но не расстраивалась: у нее было кого любить и о ком заботиться, а дети… Что же, главное - дисциплина. Дисциплина, послушание, успеваемость. Она обладала достаточным запасом воли, властности и командного опыта, Чтобы требовать и добиваться, и она требовала и добивалась, а дети ее не любили.
- Антонина Федоровна, извините меня, бога ради, но обязана сказать. Обязана. Не любят вас дети. Да. Огорчительно очень, но не любят во всех классах, вы уж простите меня, пожалуйста.
- А на черта мне их любовь, Мария Ивановна? Не женихаться пришла, а преподавать историю.
- И ещё - воспитывать. А вы так… гм, странно выражаете свои мысли. А ведь мы детей воспитываем, голубушка Антонина Федоровна. А воспитание без любви…
Борис Львович Васильев
Неопалимая купина
Детей у нее не было.
Были три ранения (два легких и одно тяжелое), были контузия и два инсульта. Были три ордена - Отечественной войны I степени и два Красной Звезды. Были медали - две «За отвагу» и одна «За боевые заслуги». Были всяческие значки, билет инвалида Великой Отечественной войны, право ношения формы в День Победы, комната в двухкомнатной квартире, хорошие, прямо как родные, соседи и бездомная студентка Тонечка.
А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было. Один раз, правда, началась в ней иная жизнь, и она счастлива была без меры и только боялась признаться ему, любимому, виновнику этой иной жизни, чтобы не отправили в тыл, чтобы не разлучили раньше времени. Но все равно разлучили, только зря хитрила. Пуля разлучила. Убила и любовь ее единственную, и все надежды разом. Отрыдалась тогда Антонина и пошла к врачу.
Вырезайте.
Лейтенант Иваньшина, подумайте…
Мне воевать надо, а не рожать. Я этому больше обучена.
Антонина, пойми, это же очень опасно для будущего. Ты женщина, у тебя есть долг.
Рожать - это не долг, это физиология. Долг - умирать, когда не хочется.
Да оно бы, может, и это обошлось, если бы не то болото в апреле. Сутки пролежала в нем: не подстрелили, не оглушили даже, а через три дня - боли, температура, госпиталь. Воспаления, осложнения да вещмешок лекарств.
Не все еще потеряно, Иваньшина. Лечение, режим, санатории. Надо бороться с недугом.
Поживем - увидим, товарищ полковник медицинской службы. А пока будем воевать.
А через полгода - контузия. Сухим закаменелым комом - точно в поясницу, в позвонок, и будто переломили ее тогда: до сей поры боль та помнится. Три часа отлеживалась, а потом поднялась кое-как.
Вперед, мужики, вперед, родимые. Нам высотку приказано взять, и я ее возьму. Что, славяне, смотреть будете, как баба под пули полезет?
Это всегда действовало, и все об этом знали. Комбат как-то отказался ее роту старшему лейтенанту из пополнения передать, и командир полка поддержал его:
Лучше Иваньшиной командира роты у меня в полку нет. Но все кончается, даже война, а миру не нужны командиры рот в юбках. В атаку больше поднимать нет надобности, и все мужики сразу становятся очень смелыми. И в августе сорок пятого командир стрелковой роты старший лейтенант Антонина Иваньшина прибыла в распоряжение военкома родного города.
Через город тоже прошла война, почти все в нем сгорело или было взорвано, родные и знакомые исчезли бесследно и навсегда и старший лейтенант Тонечка жила в подвале, где размещался горвоенкомат. Получила по вещевому довольствию два одеяла, постельный комплект и подушку. Утром прятала в шкафу с несекретной перепиской, вечером расстилала на военкомовском (самом
большом) столе - и до утра на одном боку. Даже сны не снились: отсыпалась Иваньшина за всю бессонную войну.
Антонина, чего учиться не идешь, чего вола крутишь?
Военком был грузен, сед и сипат, с простреленными еще на гражданской легкими («Это у вас они - легкие, - шутил, бывало, - а у меня… как свинцовый сурик»). На фронт его не пустили, и поэтому он хмуро опекал фронтовиков вообще и Антонину в частности.
Демобилизуют не сегодня, так завтра, и куда ты тогда?
Строить, товарищ майор. Гады всю страну пожгли да порушили. А учится пусть тот, кто настоящего дела боится.
Вздыхал военком, спорить сил не было. Убили его силу: старшего сына - в сорок втором на Дону, младшего - в сорок пятом на Одере. А в Антонине еще фронтовой завод не кончился. Еще рвалась куда-то, еще в бриджах ходила, еще пистолет на ночь под подушку клала. И темной октябрьской ночью привычно рванула его оттуда:
Кто? Стреляю!
Свои. Не пальни с перепугу.
Щелкнули выключателем: у порога стоял лейтенант-связист с тощим солдатским вещмешком. С плащ-палатки на каменный пол весело капала вода.
Крючок на дверях послабее твоего храпа, старший лейтенант.
Антонина сидела на застланном одеялом столе. На ночь она снимала сапоги да китель, привычно носила офицерские нижние рубахи и сразу сообразила, что лейтенант принял ее за парня.
Лейтенант Валентин Вельяминов прибыл в ваше распоряжение. На вокзале яблоку упасть негде, на улице - дождь, так что разреши с тобой переночевать.
Сказав это, Валентин снял плащ-палатку, повесил ее у входа, положил на соседний стол вещмешок, поставил в ряд стулья.
У тебя шинель найдется, старшой?
В шкафу, - помедлив, недовольно сказала она и обиженно добавила вдруг: - Только я не храплю.
Я иносказательно. - Лейтенант достал шинель, хотел постелить на стулья, но как-то странно взвесил на руке, ошалело глянул на Антонину и спросил неуверенно: - Ты… то есть вы…
Свет погаси! - резко перебила Иваньшина и упала лицом в подушку, чтобы заглушить хохот.
Так они познакомились. Лейтенанту Вельяминову было абсолютно все равно, где служить, поскольку и у него никого из родни не осталось, но выбрал он именно этот город, потому что отсюда родом был его фронтовой друг, обидно погибший на закате войны.
Проживал по Вокзальной улице, двадцать семь.
Иваньшина покажет, - сказал военком. - А жить будешь в офицерском резерве, нечего нам крючки ломать.
По дороге на Вокзальную улицу возникло затрудненное молчание. Им еще непросто было вдвоем, и Валентин начал длинно рассказывать о матери - преподавателе литературы и об отце - директоре подмосковной школы, ушедшем в ополчение вместе со своими десятиклассниками.
А ты не пошел, - уточнила Иваньшина.
Не взяли. Я двадцать шестого года, и меня отправили в эвакуацию, а мама осталась. Она почему-то была уверена, что отец вернется.
В сорок первом не возвращались.
Да, вы правильно говорите.
Вы? - Антонина усмехнулась. - А ночью братишку изображал. И имя у тебя какое-то…
Девичье, вот какое. Валя, Валечка. У нас в полку была одна такая Валечка. Начштаба с собой таскал, пока я члену Военного совета не доложила.
Никакой Валечки в полку не существовало, начштаба никого с собой не таскал, и ничего командир роты Антонина Иваньшина члену Военного совета не докладывала, поскольку и видела-то его всего два раза издалека. Но ей вдруг захотелось позлить вежливо-спокойного лейтенанта, надерзить ему, обидеть, заставить рассердиться.
Да, да, чего глаза вылупил? Доложила в письменной форме, как положено, рапортом. И Валечку эту - фьюить! - коленом под зад!
Как? Как же вы могли? - Вельяминов даже остановился. - А если они любили? Если это была любовь? Вообще лезть в чужую жизнь…
А пусть нас не пачкает! - Антонина очень боялась рассмеяться и поэтому орала чушь, но орала зло и неожиданно. - Мы не за тем на фронт шли, а из-за таких, как эта, твоя…
Моя? - тихо удивился он. - Ну почему же моя? Где логика?
Они стояли посреди грязного пустыря, заваленного осколками кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.
Терпеть не могу интеллигентов, - вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.
За что? - Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. - За то, что они вас учат, лечат, развлекают?
А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.
Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.
И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:
Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.
Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:
И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.
Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь - учить, лечить да развлекать.
Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное - это их разговоры.
Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.
