Шитов ярослав православный писатель.

Священник Ярослав Шипов

Первая молитва (сборник рассказов)

Дом этот сохранился. И доныне пассажиры дальних поездов, непрестанно снующих в обе стороны, могут через окошки вагонов наблюдать диковинное сооружение, напоминающее собою мощный дот, которому дерзкий зодчий постарался придать черты классического европейского коттеджа.

Перед домом, а фасадом своим он обращен к железной дороге, один ряд тополей - ровесников дома, давно переросших его двухэтажную высоту. И более ничего рядом нет: ни строений, ни столбов с электричеством. Посему внимательный наблюдатель не может не удивиться и не задуматься: какая жизнь возможна в этом фортификационном сооружении, когда расположено оно в таком нежилом и даже пустынном месте?.. Прав будет внимательный наблюдатель: нет здесь никакой жизни.

Но была. Было электричество, был колодец, баня, сарай, была дорога, переезд, шлагбаум, будка стрелочника, стрелка, ветка на торфоразработки, еще стрелка и тупичок… А в самом доме частенько собирались битые жизнью, веселые люди, называвшие дом равелином .

И был у равелина хозяин: военлет Ермаков, вдосталь налетавшийся над германской землей и после войны вознамерившийся построить дом наподобие немецких, но покрепче. Без проекта, так, по одному лишь творческому произволению, но этого оказалось достаточно.

Военлет Ермаков, прозывавшийся для краткости Ермаком (при этом имя его за ненадобностью забылось), всегда был притягателен для меня. Вероятно, потому, что в жизни его воплотилось нечто, чего бы и мне хотелось, да вот не сподобился. Жизнь эта разделялась в моем восприятии надвое: самолеты и охота.

Была, впрочем, еще одна часть, может, даже эпоха, длившаяся всего три дня, однако она существует особняком, потому что в ней - запредельное чудо.

Что же до архитектурных изысканий героического военлета, то они, при всей их несомненной художнической дерзости, на самостоятельную часть претендовать не могут. Хотя и отражают некоторые черты этой оригинальной личности.

В кругах авиаторов Ермаков был человеком довольно известным. Некоторые военные историки как раз с его именем связывают случай, раскрывший неожиданные возможности штурмовика Ил-2. А дело было так. Возвращаясь с задания новехонькие, только что поступившие на вооружение штурмовики попали под обстрел. Один из них получил значительные повреждения, отстал o от своих и еле-еле тянул над лесной дорогой к линии фронта. Впереди показалась колонна пехоты противника, направлявшаяся на передовую. Боезапас был израсходован, и пилот, снизившись до двух с половиною метров, так и прошел над колонной… Когда он вернулся, обнаружилось, что в полк прибыла группа конструкторов, желавших узнать, как показывает себя новый самолет в боевых условиях. Они уже расспросили других пилотов, вернувшихся раньше, и теперь набросились на изрешеченную машину, которой уже и не чаяли дождаться.

С пробоинами им все было понятно, но непонятно было, почему фюзеляж заляпан какими-то ошметками и отчего лопасти винта оказались наполовину обгрызенными. Летчик был вынужден доложить всю правду и, надо полагать, ожидал наказания, потому что обычно за правду бывает от начальства неуклонное наказание, но против ожидания и вопреки всякому смыслу на сей раз наказания не случилось: и генералы, и дядечки в черных штатских пальто молчали, - и неведомо было, какие технологические соображения свершались в их конструкторских головах.

Потом один спросил:

И как же машина вела себя при этаких параметрах?

Как утюг, - понуро отвечал летчик. И, похоже, в его ответе содержалась некая научная точность, потому что лица и генералов, и штатских вмиг просветлели.

Да это еще что! - летчик воспрянул духом. - Мы тут, когда праздновали день рождения нашего комэска… - он собирался рассказать нечто еще более впечатляющее, но командир полка судорожно перевел разговор на другую тему.

Теперь, конечно, достоверно не установишь: Ермаков ли воевал таким образом или не Ермаков. А может, и Ермаков, и кто-то другой, и третий… Но воевал он много и довоевался до Золотой звезды.

После войны он освоил другой редкостно замечательный самолет - Ил-28, на котором возросло множество военных и гражданских летчиков. Самолет был послушен и прост в управлении, как трактор, однако судьба его оказалась печальной: все машины были изведены во время разоружения, затеянного Никитой Хрущевым - первым в череде безблагодатных правителей, не умевших вместить в себя ни географию России, ни ее историю. Ермаков служил летчиком-инструктором, пока не исчезли "двадцать восьмые", потом вышел в отставку и впредь уже занимался только охотой.

Собственно, в основном для охоты и строился равелин. Дело в том, что торфяные карьеры, выработанные в тех местах, со временем наполнились водой, обросли кустарником и превратились в замечательнейшие охотничьи угодья. Писатель Пришвин, знавший, как известно, в охоте толк, наведывался в те края и, по слухам, не раз останавливался в равелине.

Надо сказать, что настоящими охотниками в тогдашние времена почитали лишь избранных, то есть тех, для кого охота - неодолимая страсть, вроде любовной, а может, и посильнее, словом - пуще неволи.

Были еще «мясники», гонявшиеся за мясом, обычно за лосем, и, наконец, промысловики, профессионально занимавшиеся добыванием пушного зверя. Если к «пушнякам» настоящие охотники относились, хоть и без восторга, но с уважением, то «мясников» откровенно презирали: охота - праздник страсти, а страсть всегда расточительна… Какие уж тут могут быть поиски выгоды? И «мясник» ни при какой погоде не мог попасть в компанию к любителям вальдшнепиной тяги или, скажем, к гончатникам. То есть путь в приличное общество был ему навсегда заказан.

Ермаков, понятное дело, принадлежал к числу охотников настоящих, потому-то и построил свой равелин в этом месте: утиная охота - дело азартное, только успевай мазать да перезаряжать. Общество ему составляли самые разные люди, но главных приятелей было двое: друг детства, ставший известным писателем, и дальний родственник, вышедший в большие железнодорожные начальники. Без этого родственника, кстати, равелин бы и не построился - поди-ка завези в этакую глушь цемент, кирпичи, доски… А ему все это было легко - он и на охоту ездил в отдельном вагоне: в Москве вагон подцепляли к скорому поезду, на ближайшей к равелину станции - отцепляли, и далее паровозик-кукушка доставлял вагон в тупичок.

Построив равелин, Ермаков стал пропадать в нем сначала неделями, а потом, по мере ухудшения отношений с женой, и месяцами. Жена приезжала "на дачу" только однажды и сразу же возненавидела и тянувшуюся до самого горизонта сырую низину, столь милую сердцу Ермакова, и сам дом, который, при всей своей наружной замысловатости, был внутри необыкновенно уютен.

После службы – а дело происходило в Москве – отправился освящать квартиру. Пригласили две прихожанки. Незадолго до этого я же и крестил их: сорокалетнюю маму и тринадцатилетнюю дочку, и тогда еще они повели разговор об освящении своего жилища, страдающего от духов нечистых: по ночам кто-то там плакал, стенал, смеялся… А еще предупреждали меня, что бабушка у них – воинствующая безбожница, всю жизнь преподавала философию, профессор, доктор наук. Жили они втроем. Дед – партийный работник – давно умер, а отец девочки давно оставил семью. Приехали мы к массивному тяжеловесному дому, из тех, что именуются сталинскими, поднялись в просторную квартиру, и я занялся своим делом. Причем, пока совершались соответствующие приготовления и читались молитвы, бабушки видно не было, лишь потом, когда я пошел кропить пятикомнатные хоромы, она обнаружилась в рабочем кресле хозяина: высунувшись из за высокой спинки, сказала: “Здрасьте”, – и снова исчезла. Завершив освящение, я выпил чашку крепкого чая, предложенного хозяйкой, и уже одевался в прихожей, когда появилась бабушка, чтобы, наверное, попрощаться со мною.

Событие могло бы закончиться, не выходя за рамки рутинной обыденности, когда бы прихожанки мои не обратились к старухе с призывом принять крещение: мол, болеешь часто, да и годы преклонные… И тут произошел разговор, который можно посчитать просто забавным или анекдотическим даже. Однако по внимательном рассмотрении всякий желающий способен углядеть за словами старушки глубинный смысл. А то и вовсе – заглянуть в бездну…

– Мы – духовные антиподы, – сказала старуха, указывая на меня, – то есть противники и даже враги…
– Последние восемьдесят лет? – спросила девочка.
– Последние две тысячи лет, – отвечала старуха с гордостью, – и я не буду изменять вере своих отцов.
– В Маркса и Ленина? – насмешливо поинтересовалась внучка, намекая, наверное, на то, что и с верою своих предков – похоже, иудейскою – бабулька была не сильно знакома.
– Это тоже наши люди, – спокойно возразила старуха.
– А апостолы? – вежливо заметила ее дочь.
– Они изменили крови: наши учат брать, а эти учили отдавать.
– А Христос? – поинтересовалась девочка.
– Ха! – махнула она рукой. – Этот нам вообще чужой. Он – Сын Божий.

Тут дочка с внучкой натурально изумились тому, что воинствующая безбожница проявила вдруг некую религиозную убежденность. – Я всегда знала все то, что следует знать, но всегда говорила только то, что следует говорить, – внятно произнесла старуха.
– А чего ж ты в своем Израиле не осталась, раз уж ты такая правоверная иудейка? – набросились на нее дочка с внучкой.
– Там невозможно жить, – обратилась старуха ко мне, словно ища понимания, – там ведь одни евреи – это невыносимо…
– Ну и логика у тебя, бабуль! – изумилась девочка. – И ты с такой логикой сорок лет студентов учила?!
– Да – логика, да – профессор, да – доктор философских наук, а что?.. Что, я вас спрашиваю?.. Теперь будем уезжать не в Израиль, а в Америку.
– Зачем еще? – спросила женщина.
– Как – зачем? И она еще спрашивает – зачем? – старуха снова обратилась ко мне: – От погромов!

Дочка с внучкой стали возмущаться, однако из множества возражений бабушка приняла лишь одно: “Да у них на погромы и денег нет”.
– Нет, – эхом согласилась она и тут же энергично воскликнула: – Наши дадут им денег, и начнутся погромы! Что мы будем делать тогда?
– Спрячемся у батюшки, – отвечала дочь, утомившаяся от бесплодного разговора.
– А вдруг места не хватит, у него ведь могут найтись люди и поближе нас.
– Вот и крестись давай, чтобы оказаться поближе! – внучка рассмеялась.
– А кто у него дома есть? Кто будет нас защищать? Кто…
– Сам батюшка и будет, – оборвала ее женщина.
– Но он же, – задумчиво проговорила старуха, – он же уйдет на погром…

С тех пор покой этой квартиры не нарушался ни загадочным плачем, ни пугающим ночным хохотом. Бабушка, напротив, стала чувствовать себя крайне неважно: она жаловалась, что ее изнутри кто-то “крутит”, “корежит”, а однажды с ней случился припадок вроде эпилептического, хотя никаких намеков на падучую медики не обнаружили.

В конце концов, она не выдержала и эмигрировала за океан.

Дикий Запад

Что уж так не везло Америке на прошлой неделе – не знаю. Сначала мой приятель отказался туда поехать. Его приглашали послужить год в одном из наших храмов, а он отказался:

– Не люблю я, – говорит, – эту Америку. А ему:

– И не люби – только служи: храм – он ведь везде Дом Божий: что здесь, что там…

Батюшка повздыхал:
– Насчет храма, конечно, правильно, но не могу: представил, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг – пустыня духовная…

Тут уж от него отстали: ну, действительно, если человек, коснувшийся этой страны одним лишь воображением, впадает в такую пагубу, лучше отстать.

На другой день двое семинаристов, помогавших мне в алтаре, разговорились о каких то своих перспективах:
– В Грецию или в Сербию наверняка не пошлют, но уж хоть бы в Европе оставили, а то отправят в какую-нибудь дыру, вроде Штатов.

То есть по представлению и приятеля моего, и двоих семинаристов страна эта безнадежно пребывала в кромешной тьме как страна мертвого духа.

А тут выхожу из алтаря после службы – забегают две девушки с рюкзачками: похоже – иностранки. Одна растерянно прижимается к стене, а другая, как положено, крестится, прикладывается к праздничной иконе, потом, после земных поклонов, к раке святого Василия Блаженного.
– Откуда? – спрашиваю, когда она подошла под благословение.
– Из Америки.
– Как зовут?
– Екатерина.
По-русски Екатерина говорила чисто, и я решил, что она – дочь нынешних эмигрантов:
– Русская?
– Нет: у меня мама гречанка. Она считает, что спасти человечество может только Россия, и потому с детства обучает меня русскому языку: первой учительницей у меня была русская княгиня.
– А папа – кто?
– Папа – американец, – и махнула рукой, – дикие люди, очень к земному привязаны: деньги, слава, карьера, власть, – больше ничего не понимают.
– А подружка?
– Тоже американка: “Мы – самые сильные, самые умные, самые лучшие, самые богатые, самые самые”. А в храм Божий вошла – и перепугалась. Я же говорю: дикие люди! Вместо души – калькулятор. Но меня одну не пускали, пришлось вместе с ней ехать. Мы уже были у преподобного Сергия, вечером отправляемся в Питер – к отцу Иоанну Кронштадтскому и блаженной Ксении, а потом – в Дивеево, к батюшке Серафиму.
– И что же: ты знаешь их жития?
– Конечно! Мы с мамой все больше русские книги и читаем. И каждый день молимся за Россию.
– А за Америку?
– Дерзновения нет.
– Это как же?
– Нет у нас дерзновения молиться за дом сатаны…
Мы распрощались. И тут же на Красной площади подходит незнакомая женщина:
– Батюшка! Что мне делать? Дочь вышла замуж за американца, уехала в Штаты, и теперь спивается.

“Вот уж для этого, – думаю, – вовсе не обязательно было забираться так далеко…”. Мы поговорили, я сколько мог, умягчил ее скорбь и пошел по родной земле восвояси.

Ярослав Алексеевич Шипов

Шипов Ярослав Алексеевич - прозаик.

Отец и мать Шипова - журналисты, оба - участники Великой Отечественной войны. Детство и юность провел в Москве, где в 1974 окончил творческий семинар С.Залыгина в Литературном институте им. А.М.Горького. Уроки признанного мастера прозы, занятия в семинаре вместе с И.Евсеенко, Г.Баженовым, С.Рыбасом и другими будущими известными писателями помогли Шипову найти свой неповторимый стиль повествования, который он оттачивал все последующие годы.

В 1981 в издательстве «Молодая гвардия», активно печатавшем начинающих авторов, выходит первая книга Шипова с одноименным (по первому опубликованному рассказу) названием. За нее молодой писатель был удостоен почетной премии имени А.М.Горького, присуждаемой ЦК ВЛКСМ и СП СССР.

В 1983 он был принят в СП СССР.

В эти годы Шипов работает в издательстве «Современник» в редакции современной русской прозы. Его книги «Шел третий день» (1984), «Западная окраина» (1986), «Уездный чудотворец» (1990) говорят о том, что в русскую литературу пришел интересный писатель, активно работающий в жанре рассказа, верный реалистическим традициям, несуетно и серьезно вглядывающийся в совр. день, в художественной форме решающий духовно-нравственные конфликты и коллизии. Шипов проникновенно, с лирическим воодушевлением рассказывает о русской провинции, о нелегких судьбах своих героев, мастерски описывает родную природу. Писатель активно печатается в журнале «Наш современник», «Москва», «Подъем», «Русский дом», «Литературная учеба», в газетах «Литературная газета» и «Литературная Россия», в книжных альм, и коллективных сб. Яркая гражданская и творческая позиция характерна и для его общественных обязанностей - он избирался в правление Литературного фонда РСФСР, в правление Московской писательской организации, в бюро творческого объединения прозы МПО СП РСФСР, возглавлял «Клуб рассказчиков», работающий при Центральном Доме литераторов.

В конце 1980-х Шипов как страстный охотник и рыболов часто выезжает с семьей в купленную им избу в далеком Тарногском р-не Вологодской обл., который даже по местным меркам считался «медвежьим углом». О. Фокина писала: «А до Тарноги, ах, до Тарноги - ни почтового, ни товарного...» Здесь, в древней далекой деревне, Шипов все чаще остается жить, и не только на летние месяцы. Среди местного населения писатель пользуется авторитетом, помогает односельчанам словом и делом. Вместе с жителями окрестных селений он принимает активное участие в реставрации и открытии первого в тех краях православного храма, выступая от имени общины верующих ходатаем по разным инстанциям. В областной епархии основательный в рассуждениях и поступках, глубоко верующий мирянин был тут же замечен. С ним неоднократно беседовал владыка, ненавязчиво и тактично подталкивая его к важному решению.

В 1991 в Вологодской епархии Шипов был рукоположен в сан священника и 4 года служил в Тарногском р-не сельским батюшкой. Впечатления этих лет и наблюдения над жизнью деревенского прихода дали основу для его новых прозаических книг «Отказываться не вправе» (2000) и «Долгота дней» (2002). В них он с особой глубиной и проникновенностью повествует о современном дне северного крестьянства. Стиль его рассказов лаконичный и психологически достоверный, Шипов с особой теплотой и доверительностью рисует непростой духовный мир своих героев.

Проза писателя-священника лишена назидательности и морализаторства, отличается умным и немного грустным взглядом на жизненные нестроения, чувством сострадания.

Книга «Отказываться не вправе» имеет подзаголовок «Рассказы из жизни современного прихода». Внешне сюжеты новелл выдержаны в автобиографическом ключе, повествование ведется от имени священника местного прихода. Но со времен М.Булгакова, автора книги «Записки врача», также рассказывающей о провинции, в отечественной литературе не было такого пристального, а главное - не отстраненного взгляда на народную жизнь в отдельно взятом регионе, в разнообразных, подчас драматических, ее проявлениях. Здесь, в вологодской глубинке, переплелись добрые и злые начала жизни, живут люди трудной судьбы, в них много темного, но немало и светлого, чистого, здорового. В книге Шипова проходит целая галерея народных типов: здесь и местный нерадивый слуга закона (рассказ «Милиционер»), и размышляющий на философские темы колхозный электрик (рассказ «Коровы»), и кондовый старообрядец (рассказ «Старшой»), и «передовая» агрономша (рассказ «Пшеница золотая»). Автор колоритно выписывает детали быта и времени, точными штрихами передает черты характеров героев, реалистично рисует мир природы. Конечно, его духовное пастырство накладывает отпечаток на сюжетные перипетии рассказов: все они так или иначе касаются вопросов веры, духовного самосовершенствования человека. Но даже встречаясь с непониманием своей миссии, а то и явной агрессией и невежеством, священник не озлобляется, а старается понять, вразумить заблудшие в безверии и нравственном ожесточении души, согреть их словом, хотя сам он как писатель замечает и нелицеприятно говорит о скрытых и явных пороках, которые присущи народу.

Нестандартность и духовная органичность судьбы автора привлекает к его публикациям все больший круг читателей. Последние две книги Шипова показывают, как русскому человеку важно теплое и душевное слово, пастырское напутствие в жизни, сочувствие в тяжелый исторический период, духовная поддержка и внимание.

С 1995 отец Ярослав служит в Москве в Знаменском соборе в Зарядье и в Покровском соборе (Василия Блаженного) на Красной площади.

В.В. Дементьев

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 3. П - Я. с. 718-720.

Далее читайте:

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Путешествие на линию фронта: рассказы. М., 1981;

Шел третий день: рассказы. М., 1984;

Западная окраина: рассказы. М., 1986;

Уездный чудотворец: рассказы. М., 1990;

Отказываться не вправе. Рассказы из жизни современного прихода. М., 2000;

Долгота дней: рассказы. М., 2002

Литература:

Кучерская М. А любви не имею // Новый мир. 2000. №8;

Самарин Ю. Неблестящие писатели // Роман-журнал XXI век. 2003. №7.

Ветеранам, наверное, любопытно, как человек такого приличного возраста стал священником? Как так могло получиться? Я родился в 1947 году в семье участников Великой Отечественной войны. Родители мои появились на свет еще до революции и были, естественно, с детства верующими людьми. Но потом жизнь изменилась настолько, что познакомились они, эти с детства верующие люди, работая в редакции журнала «Безбожник» где-то в конце 20-х годов.

Я видел этот журнал (несколько экземпляров хранилось в доме), там были нарисованы толстые попы с большими крестами. И вот уже после войны родился я – в семье абсолютно нерелигиозной, где никаких упоминаний ни о вере, ни о церкви, ни о Боге никогда не было.

Я окончил Литературный институт и в 35 лет был принят в Союз писателей. Там занимал всякие должности – работал в Московской писательской организации, в Литфонде. Пока человек молод, его надо эксплуатировать. И оставался некрещеным почти до сорока лет. А потом стало как-то щемить… Есть у святых отцов такое выражение – душа по природе христианка. И она тоже просит пищи, но – духовной. И вот моя душа стала у меня просить… А я живу совершенно бездуховной жизнью!

Я еще и охотник с юности, причем охотник-одиночка. Почти всю страну изъездил-излетал в одиночестве. Был и на севере, и на востоке. Не имел никаких проблем с тем, чтобы, ткнув в точку на карте, прилететь в это самое место. Я себя в любом лесу, в любом болоте, в степи чувствую лучше, чем дома.

И вот как-то купил я развалившуюся хибару на севере Вологодской области, куда и стал ездить на охоту. Там некогда построили храм в честь праздника Преображения да так и стали называть это место – Верхний Спас. И вот, в честь 600-летия старого храма сельское начальство решило восстановить его. А как восстановить, не знают. И решили они, что я, московский человек, должен знать. Давай, – говорят, – занимайся.

Окрестившись почти в сорок лет, я стал заниматься юридическим восстановлением храма. В советское время это было непросто. Предстояло сформировать так называемую двадцатку – приходское ядро из двадцати человек, на имя которых будет зарегистрирован приход. Храм огромный, покрыт шифером, но с него в свое время было снесено все – и купола, и колокольня. Шестьдесят лет он служил гаражом в колхозе.

Власти препятствовали как могли. Я приезжаю в отдел по взаимодействию с религиями в Вологде, а мне говорят – «Улица не указана. Без улицы не примем». Но в деревне нет улиц! Возвращаюсь, опять хожу по дворам, и бабушки мне пишут – «улица Лесная», что-то такое мы с ними придумали…

Наконец приход зарегистрировали. Приезжаем к архиерею в город. Это человек, который управляет церковью на территории всей области, архиепископ Михаил Мудьюгин 1912 года рождения. Со мной председатель колхоза и председатель сельсовета, говорят ему – мол, мы хотим там-то и там-то восстановить храм. Архиерей отвечает: «У меня нет средств». «Ничего, средства я найду» – говорит председатель колхоза.

Это было еще до перестройки, поэтому какие-то средства он мог изыскать. «Привезу – говорит, – жести, кирпича, перекроем храм новой крышей, колоколенку сделаем». Архиерей отвечает: «У меня нет кадров, я рукополагаю неизвестно кого, в бедную и голодную Вологодскую епархию никто не хочет ехать». «А нам неизвестно кого не надо, – поправляет его председатель сельсовета. – Нам вот этого!» «Ребята, – говорю, – предупреждать надо, вообще-то. Что значит «вот этого»?! Я должен у своего духовника в Москве в Троице-Сергиевой лавре взять благословение». Так этот разговор и затих.

Мы разъехались, как вдруг меня настигает телеграмма – просят приехать в город Череповец. Что-то там архиерею понадобилось, наверное, по поводу восстановления храма. А у меня – съезд Союза писателей. Ну, предупредил вологодских писателей – Василия Ивановича Белова и других, что съезжу по делам и вернусь, отдал свой мандат, сказал, за кого проголосовать, и отправился. Приезжаю, и… меня вдруг рукополагают во диаконы!

Удивительно! В том районе, где я восстанавливал храм, никто ничего не помнит про церковь, не знают уже, какой рукой лоб перекрестить – 60 лет не было священника. Но в памяти осталась древняя традиция, народно-церковная, скажем так. Она заключалась в следующем: в тех местах, куда священнослужители не хотели ехать – глухих и бедных, местное население выдвигало кого-то из своих. Его и рукополагали.

И вот, деревенский народ отправил петицию архиерею. Давайте, говорят, нам этого московского, и все! А я – советский служащий, в издательстве «Современник» в то время возглавлял редакцию прозы, у меня было 25 человек в подчинении. Пришел на работу и говорю: «все, мол, я теперь – дьякон в Вологодской епархии, дайте мне трудовую книжку…»

Две недели я стажировался в Череповце, потом две недели служил дьяконом в Великом Устюге. После чего приехал в Вологду, где меня рукоположили во иерея, и уехал в свою деревню. И четыре года (с 91-го по 94-й) служил, поднимая четыре прихода на расстоянии 80 км один от другого. Построил один новый храм и три восстанавливал. Дорог там нет, транспорта у меня не было…

Из 256 населенных пунктов я не побывал только в двух. В остальных либо крестил, либо отпевал, либо освящал помещения. А вот венчал только в храме. Потом я вернулся домой, в Москву, и служу уже 20 лет на Варварке. Вот такая биография – в 40 лет крестился, а в 44 стал священником.

«Когда храмы наполнятся, тогда и жизнь станет получше»

– Отец Ярослав, я сама выросла недалеко от тех мест в Вологодской области. Многих из нас – деревенских жителей, крестили бабушки. Считается такое крещение – без священника, крещением?

– Нет. За всех этих бабушек я и перекрещивал. Чего только они там не накрестили, под какие заклинания все это не вытворяли… Есть такая практика: когда некрещеный человек попадает в экстремальную ситуацию (ну, корабль тонет), его может окрестить любой крещеный человек. Для этого надо только сказать: «Крещается раб Божий (или раба Божия) такой-то (или такая-то) во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Все, крещен. Но только в экстремальной ситуации.

Бывает, и сейчас звонят прихожане, скажем, в случае тяжелых родов, когда неизвестно, что будет с ребеночком. И я говорю матери, что делать, чтобы его окрестить. В прежние времена русские женщины это знали. Если в период сенокоса она разродилась где-то под телегой и видит, что ребеночек – не жилец, возьмет да и окрестит его. Какой-нибудь водичкой окропит или в крайнем случае слюной помажет, и скажет – «крещается раб Божий…» Выживет малыш – его останется только миропомазать и воцерковить. А не выживет – отпоют в церкви полным чином младенческого отпевания, как крещеного человека.

И вот в ситуации, когда поблизости не было священника, крестили деревенские бабушки. Как они это делали, никто не знает. У меня есть рассказ про мою соседку по деревне, у которой даже епитрахиль была священническая («поповский фартук»). Так она во время этого «таинства» зачитывала письмо лешему… Куда крестила, кому крестила - не разберешь!

Поэтому, естественно, с момента, когда появился священник, это все не считается. Надо крестить заново. Даже если есть уверенность в том, что бабушка была воцерковленной и что-то знала. Считается, что крестить можно только один раз, но для таких ситуаций есть форма «аще не крещен». То есть, если не крещен, то, Господи, зачти это крещение.

– Расскажите о своем творческом пути.

– О творческом пути рассказывать крайне неинтересно, о нем говорят книги. До того как все это произошло, я издал 4 книги прозы, рассказов. А когда стал священником, 10 лет вообще не писал. Потом потихоньку стали выходить книжки. Я допишу еще рассказов – их добавят к тому, что было, и издадут. Добавят и издадут. Вот Сретенский монастырь выпустил сборник «Райские хутора и другие рассказы» огромным тиражом – 130 тысяч экземпляров. И еще 20 тысяч в Симферополе. А самая полная книга вышла в начале этого года в Троице-Сергиевой лавре, она называется «Тоскующие по небесам».

– Скажите, после того, как вы стали священником, изменилось ли ваше отношение к своим старым произведениям? Ведь за это время, наверное, изменилось ваше мироощущение…

– Конечно. И не только потому, что стал священником. Некоторые из старых рассказов я включил в свои новые сборники, а другие – не могу. Хотя там ничего крамольного нет. Просто очень сильно изменилась жизнь за четверть века. Мы даже не замечаем, насколько все стало другим – весь антураж, вся атрибутика.

Вот пример. У меня был такой ходовой рассказ – «Инспектор», по нему даже фильм сняли (последний фильм, в котором сыграл Николай Крючков). Тема – о браконьерстве. Так вот, это тематика 70-х годов, и сейчас даже в Астрахани никто не поймет, о чем идет речь. Методы браконьерства исчезли, сейчас это – промышленные методы. В чем-то за последние 30 лет жизнь изменилась больше, чем с дореволюционных времен.

– А куда мы движемся, в какую сторону?

– В нехорошую, конечно. Я даже не говорю о каких-то экономических или социальных вопросах. Деградирует, к примеру, культура и искусство.

– А то, что храмов за последние годы стало больше?

– Это хорошо, но главное, чтобы храмы наполнялись людьми. Чтобы не оставались архитектурными сооружениями. Вот когда храмы наполнятся, тогда и жизнь станет получше. Но при этом надо учитывать, что мы – единственная страна в мире, где храмы строятся, а не закрываются. Правда, неравномерно: в Москве – да, строятся, а вот, например, в Вологодской области уже нет.

Мне потом архиерей сказал: «Вот ты понастроил храмов, и что мне с ними теперь делать?» Весь район не может одного священника прокормить! Они после меня туда монаха отправили, но и он уехал. Говорит – «мне там не выжить»…

– Скажите, а народ пошел в храм? Приходят ли молодые?

– Молодежь идет, да. Двадцать пять лет назад в церковь попадали так же, как и я – из Савла в Павла. А следующее поколение прихожан уже с детства были приучены.

Я, когда начинал служить – даже здесь, в Москве, очень мало венчалось. Потом это стало модным, а сейчас и моды нет, а венчаю постоянно. И много детишек – сегодня причащали человек 30. Где-то в подростковом возрасте они, бывает, отходят от церкви. Но это ничего, к сорока годам Бог даст, вернутся. Женятся, выйдут замуж, родят и вырастят своих детей и вернутся. Они будут знать, куда возвращаться!

Вот почему так важно маленьких водить в храм. Даже с учетом того, что они, скорее всего, в 15–16–17–18 лет уйдут на какое-то время. Это так же важно, как знать номер телефона скорой помощи. Хотя мы каждый день туда не названиваем.

– Моей маме 67 лет. И она на все мои попытки заговорить о Боге, о церкви, отвечает – «у меня Бог в душе». Это что значит?

– Правильно, так же говорит и Геннадий Андреевич Зюганов. Это значит, ничего. Это традиционная отговорка всех безбожников.

– Отец Ярослав, подскажите. Моя подруга ушла в евангелисты, и с ней стало очень трудно общаться. Как я могу ей помочь? Вообще, возможно ли такому человеку поменять мировоззрение?

– Это очень трудно, поскольку там применяется реакционное воздействие. Заметьте, православие – религия здравомыслия, где нет диктата, нет крайностей. Известно, что все крайности – не от Бога. Православие не требует чрезмерного аскетизма, никому не надо, чтобы человек доводил себя до голодной смерти. Бог Отец Сына своего на крестную смерть отправлял не для того, чтобы люди тут специально с голода умирали или разбивали лбы об пол. Поэтому – живите, но помните, кто в доме хозяин.

А в других конфессиях – по-другому. У меня в одном рассказе есть такое сравнение. Распяли Христа на Голгофе, и остались при нем несколько человек. Это – православные. Другие люди сказали: «Что мы тут будем мокнуть под дождем? Лучше спустимся под гору, там есть хорошая харчевня – посидим, а крест оттуда видно». Это – католики. Они удобно устроились, сидят себе на скамейках, слушают музыку и смотрят.

Но кто-то вдруг подумал: «Что мы тут время теряем? Рядом рынок, лучше пойдем поторгуем, получим прибыль. А Бога будем иногда вспоминать – по воскресеньям играть на фортепиано два псалма». Это – протестанты.

– Батюшка, а есть задумки для будущих книг? Будете еще писать?

– Если Бог даст, буду. Роль художника в творчестве крайне невелика. Александр Сергеевич Пушкин об этом очень хорошо писал:

«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…

…Быть может, всех ничтожней он».

Писатель – это инструмент. Вот, допустим, я что-то написал. Это значит, Бог дал мне жизнь, которую я так или иначе описываю, и дал некоторое умение или дар, если хотите. Моя задача – старательно исполнять свой долг. Поэтому, какие могут быть задумки? Что Бог даст, то и напишу. Это большая благодать, если даст. Вот недавно немножко поработал – как хорошо! Но обычно, когда заканчиваю, я теряю всякий интерес к тому, что написал.

Видео Игорь Давыдов