3 февраля на 80-м году жизни скончался настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга протоиерей Василий Ермаков - один из самых известных и авторитетных петербургских священнослужителей последних десятилетий.
Его авторитет был общепризнанным как в Санкт-Петербургской епархии, так и за ее пределами. В разные годы, в том числе в трудное советское время, тысячи людей нашли дорогу в Церковь именно благодаря отцу Василию. Зная о несомненных духовных дарах отца Василия, за советом и поддержкой к нему приезжали не только из самых разных уголков России, но и из многих стран мира.
Как истинный пастырь, он служил людям своим проникновенным словом, в котором требовательность покаянной дисциплины сочеталась с безграничной любовью и милостью ко всем страждущим. Как верный сын своей многострадальной Родины, он всегда смело высказывался по самым злободневным вопросам современной жизни России и ее трагической истории.
Протоиерей Василий Тимофеевич Ермаков родился 20 декабря 1927 года в благочестивой крестьянской семье в городе Болхове Орловской области. К 1941 году он окончил семь классов средней школы. В годы войны, находясь в оккупации, 15-летним подростком он в числе многих тысяч захваченных в плен людей работал в лагере чернорабочим - сначала в Болхове, затем в Таллине.
Уже в юные годы, пришедшиеся на тяжелое военное время, будущий пастырь начал свой путь в церковную жизнь. Как вспоминал сам отец Василий, его семья не имела возможности молиться в храме, так как к 1930-м годам все 28 церквей их небольшого города были закрыты. Лишь в 1941 году немцы разрешили открыть в Болхове храм ХVII века во имя святителя Алексия, митрополита Московского, расположенный на территории бывшего женского монастыря Рождества Христова. Именно там Василий Ермаков впервые увидел церковную службу, а вскоре стал прислуживать в алтаре под руководством священника Василия Веревкина.
В немецком лагере в Эстонии он познакомился с протоиереем Михаилом Ридигером, отцом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, и с самим будущим Патриархом, с которым подружился и впоследствии учился в одном классе семинарии. После освобождения Таллина от немецких войск Василий Ермаков в последний год войны проходил службу на Балтийском флоте. Оставаясь в Таллине, отец Василий был прихожанином Александро-Невского собора, исполняя послушания алтарника и чтеца.
После войны он поступил в Ленинградскую духовную семинарию (1946-1949), а затем в Духовную академию (1949-1953), которую окончил со степенью кандидата богословия за курсовое сочинение о роли русского духовенства в освободительной борьбе русского народа в период Смутного времени. После окончания учебы вступил в брак с Людмилой Александровной Никифоровой и принял священный сан. Во диакона был рукоположен епископом Таллинским и Эстонским Романом в Николо-Богоявленском соборе Ленинграда 1 ноября 1953 года. Через три дня, в праздник Казанской иконы Божией Матери, митрополитом Ленинградским и Новгородским Григорием в Князь-Владимирском соборе был рукоположен во иерея.
За 53 года своего священства отец Василий служил в разных храмах Санкт-Петербурга. Сразу после рукоположения он был назначен клириком Николо-Богоявленского кафедрального собора, где служил до 3 мая 1976 года, когда был переведен в Свято-Троицкую церковь «Кулич и пасха». После кратковременного служения в Александро-Невской Шуваловской церкви был назначен настоятелем храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище, где и проходило его дальнейшее пастырское служение, обращенное к пастве, стекавшейся в Старую Деревню со всех концов города.
В 1978 году отец Василий был награжден митрой, а в 1991 году - правом служения Божественной литургии с отверстыми вратами до «Отче наш». В 1997 году, к 60-летию со дня рождения, Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий удостоил отца Василия ордена святого благоверного князя Даниила Московского, а 29 марта 2004 года за усердное служение Церкви и в честь 50-летия священнослужения - орденом преподобного Сергия Радонежского (II степени).
В последние годы отец Василий страдал от телесных немощей, но продолжал служить почти до самых последних своих земных дней, не щадя своих сил и всецело отдавая себя Богу и людям. С последней прощальной проповедью отец Василий обратился к своей пастве 15 января 2007 года, в день преподобного Серафима Саровского.
Вечером 2 февраля над отцом Василием было совершено таинство елеосвящения (соборование), и спустя два часа он отошел ко Господу.
Весть об этом быстро разнеслась по городу, и уже с раннего утра 3 февраля к Серафимовскому храму стали приходить тысячи людей в ожидании прощания с батюшкой.
5 февраля состоялось погребение протоиерея Василия Ермакова. Серафимовский храм не смог вместить огромное число духовенства и мирян, собравшихся на заупокойную службу - Божественную литургию и отпевание отца Василия. Богослужение возглавил викарий Санкт-Петербургской епархии архиепископ Тихвинский Константин.
Прощаясь с батюшкой Василием, многие не скрывали слез. Но уныния не было. Отец Василий всегда учил своих чад стойко переносить житейские скорби, крепко стоять на своих ногах и быть верными христианами.
Погребен отец Василий на новом участке Серафимовского кладбища, напротив алтаря храма, в котором прошли последние четверть века его пастырского служения.
Вечная память приснопамятному петербургскому пастырю протоиерею Василию!
Издательский отдел Санкт-Петербургской епархии
Фотографии о. Василия можно посмотреть .
Фотографии могилы о. Василия на 9 дней можно посмотреть .
В прошлом номере «Церковного вестника» мы рассказали о старейшем священнике Санкт-Петербурга протоиерее Василии Ермакове. На днях наша редакция получила копию письма, которое отец Василий направил Геннадию Зюганову. Это письмо является ответом на просьбу лидера Коммунистической партии откликнуться на его новую книгу «Святая Русь и кощеево царство. Основы русского духовного возрождения». Как нам стало известно, экземпляры этой книги по почте получили многие епархии, храмы, монастыри и самые различные церковных учреждения. «С глубоким уважением предоставляю на Ваш суд свою книгу, посвященную проблемам возрождения России, вопросам взаимодействия Церкви и Государства, политиков и православных иерархов перед лицом новых вызовов и угроз XXI века... с искренней надеждой на понимание и сотрудничество», - написал Г.Зюганов в сопроводительном письме. Как стало известно редакции «Церковного вестника», еще ряд священников направили Г.А. Зюганову свои письма с жесткой критикой его книги и позиции коммунистов в целом, однако эти письма носят частный характер и не предназначены для публикации.
Уважаемый Геннадий Андреевич!
Получил я вашу книгу, посвященную проблемам возрождения нашей Святой Руси. Сложность поднятой темы очевидна, но она почти полностью раскрыта в статье Владыки митрополита Гедеона, вечная ему память. С его мнением я согласен, но со своей стороны я хотел бы дополнить ее изложением собственного взгляда на «кощеево царство», которым я считаю безуспешно строившееся вашими единомышленниками коммунистическое общество, и в котором мне довелось прожить 65 лет своей жизни. И со своими страданиями, пережитыми в прошлом, я пишу Вам - главному в по-прежнему угрожающему нам «кощеевом царстве».
Мне не увидеть, как Святая Русь в лице русского богатыря одним ударом прикончит коммунистического «Кощея». Мне 76 лет, и мой послужной список страданий, пережитых в коммунистическом «кощеевом царстве», таков. Я сын участника Гражданской войны, его родителя раскулачили в 1929 году за «веялку-сеялку». А он верил словам главного в «кощеевом царстве» - маленького, картавого вождя, отнявшего кошельки у богатых, а пропитание у бедных. «Земля - крестьянам, фабрики - рабочим» и прочие словоблудные слова были обманом коммунистов. А в реальной жизни были голод первых пяти лет советской власти, когда храмы, превращенные коммунистами в склады, были полны зерном, а люди умирали тысячами, продотряды, чоновцы, расстрелы тысяч заложников, ограбленные и оскверненные храмы и монастыри, кроваво подавленные кронштадтское и тамбовское восстания, «сломавшая хребет» русскому крестьянству коллективизация, организованный коммунистами голод начала 30-х годов, унесший жизни 7 миллионов. Наконец, самое страшное преступление коммунистов, которое началось совершаться по указанию главного «коммунистического Кощея» Ульянова, - уничтожение Православной Церкви, ее духовенства и мирян, ее святынь и прежде всего мощей. Совершение этого преступления было приостановлено лишь в 1943 году, когда почти всех православных христиан, способных сопротивляться, поглотили тюрьмы, концлагеря и расстрелы.
Накануне войны с фашистской Германией коммунисты гнали из разоренной ими России эшелонами продовольствие и стратегическое сырье фашистскому «Кощею» Гитлеру. Именно у вас проходили до войны военное обучение Гудериан и многие другие немецкие военачальники. Вспомним парад в Бресте в 1939 году советских и фашистских войск, менее чем через два года после которого «кощеев» вождь Сталин, трусливо открыв рот лишь 3 июля 1941 года, когда уже лилась кровь русского солдата, талдычил о вероломном нападении Германии.
Я видел войну во всей ее жестокости. С 9 октября 1941 года и до конца войны пробыл в оккупации. Побывав в лагере и являясь несовершеннолетним узником немецких концлагерей, я испытал на себе приказ главного «кощея-генсека»: ни грамма хлеба, ни литра горючего врагу. Мы были брошены коммунистами на верную смерть в оккупации. Что не смогли увезти при бегстве - сжигалось. Жгли вагоны с мукой, с песком, с сухарями. Соль обливали бензином, гнали скот на восток, а немцы убивали с воздуха этот скот. Жгли скирды на полях, но не отдавали народу, семьям, чьи мужья сражались на фронте. И не было бы Ленинградской блокады, если бы секретари обкома при подходе немцев отдали продукты населению, а не хранили в Бадаевских складах. Это было сплошное убийство россиян, оказавшихся в оккупации по воле коммунистов.
Закончилась война, и с запада на восток пошли эшелоны пленных из немецких в советские лагеря, на новые мучения за то, что, брошенные коммунистами-командирами, оказались в плену. Да и за пленных отвечали родные, подвергаясь репрессиям. Я сам прошел четыре допроса в НКВД за то, что был в оккупации. А судьба священников, бывших в оккупации - тюрьма, лагеря за то, что они поддерживали веру в Бога в русских людях, призывая остаться верными Московской Патриархии. Вы стремились обелить Сталина перед русскими людьми, вспоминая о его встрече в сентябре 1943 года с архиереями. Это была не дань любви православной вере, а боязнь той наглядной пропаганды свободы веры при немцах, когда россияне не боясь шли в храмы, свободно их открывали, собирали иконы, искали священников, собирали молодежь в церковные хоры. Если бы коммунисты того времени верили в Бога и стремились возродить православную веру в русском народе, то торжественно на Красной площади вместе с Патриархом отслужили бы благодарственный молебен Богу за победу над врагом. А вы вместо Бога принесли «Кощею мавзолееевскому» свою благодарность.
Послевоенные времена прошли под девизом «Задавить веру!», когда Церковь пытались задушить налоговым бременем, насилием областных уполномоченных Совета по делам религии совсем закрыть храмы. Тому пример Хрущев и прочие вероубийственные деятели из числа партаппаратчиков советского времени.
Смотрю на Вас, Геннадий Андреевич, своего земляка, ибо я тоже родился на Орловщине, в городе Болхове, читаю ваши выступления, но не вижу в Вас русского православного человека. Сидите под кровавым красным знаменем с портретом тирана, тиран и на лацкане вашего пиджака. Демонстрации с изображениями тиранов, за которыми идет обманутый, обалделый россиянин. Ваши друзья - Ампилов, Варенников, Макашев, Лимонов, жаждущие русской крови, идут на ложь и обман народа, забывая, что мы жили в этой системе тирана-«Кощея» 80 лет. Более нам не надо этого счастья - жить при коммунизме, отдав за тиранию 100 миллионов жизней россиян.
Ваши фотографии с Патриархом, архиереями и священниками - очередной обман для людей, далеких от Бога. Даже если бы я Вас увидел в храме молящимся, несущим икону, крестящимся, но остающимся коммунистом, я не поверил бы Вам. Поэтому, Геннадий Андреевич, помогите русскому православному человеку без идей коммунизма, а с верой в Бога, ударом русского богатыря уничтожить коммунистическое «кощеево темное царство».
С надеждой на Ваше за грехи коммунистов перед Церковью Христовой покаяние,
протоиерей Василий Ермаков,
настоятель храма прп. Серафима
Саровского, г. Санкт-Петербург.
Об отце Василии
Во все времена воздвигает Господь угодника Своего, молящегося за народ свой, сохраняющего духовную преемственность от благочестивых своих родителей. Так и ныне: на Серафимовском кладбище, в церкви преподобного Серафима Саровского Господь поставил Своего служителя, более 50 лет учившего обезверившийся «советский» народ, как «подвизаться законно» (апостол Павел), как следовать за Христом на всех путях своей жизни, - отца Василия Ермакова. И не случайно именно на этом месте.
Серафимовское мемориальное кладбище - это могилы умерших от голода блокадников, павших воинов афганской и чеченской войн, моряков «Курска», выдающихся представителей творческой и научной интеллигенции, это могилы родителей Владимира Путина.
И, как некогда к преподобному Серафиму стекались все сословия русского общества, так и ныне на Серафимовском кладбище - бизнесмены, ученые, военачальники и многие люди со всех уголков России и из-за рубежа, жаждущие получить наставление в трудных перипетиях своей судьбы, желающие знать волю Божию о своей дальнейшей жизни.
25 лет возглавлял общину храма преподобного Серафима протоиерей Василий Ермаков, всей своей жизнью явивший подвиг служения Христу и России. Родом из древнего русского города Орловской губернии Болхова, сын благочестивых, глубоко верующих родителей. Находясь в оккупации, а затем в концлагере в Эстонии, исполняя тяжелые физические работы, о. Василий всей своею жизнью постигал закон нашего бытия: «Без Бога ни до порога». Впервые придя в открывшуюся в оккупации церковь, о. Василий увидел, как молится исстрадавшийся, вновь обретающий веру своих отцов народ. В основном это были женщины. И одним из главных слов Батюшки было слово, обращенное к русской женщине-матери. Это слово о непрестанной материнской молитве за детей и мужа, о прямой обязанности матери научить своих детей молиться, твердой родительской рукой не допустить их до злачных мест, «дискотек» и пр. Ибо от воспитания молодежи зависит наше будущее. 
«Россия подымется!» - часто повторял Батюшка, хотя времена в духовном отношении будут очень трудные. Поэтому он учил молиться, не подступать к Богу легкомысленно, не потрудившись внутренно, не осознав всего величия той Святыни, к которой мы дерзнули приступить.
Отец Василий, выросший близ Оптиной пустыни, дышавший одним воздухом с оптинскими старцами, в молодости внимавший советам и поучениям преподобного Серафима Вырицкого, связанный многолетней духовной дружбой с о. Георгием Чекряковским и о. Иоанном Крестьянкиным, донес до нас, живущих в XXI веке, дух русского православия, казалось, уже окончательно утраченный. Но Бог милостив, и многое может молитва его верного служителя. О. Василий создал, вымолил, сплотил свою большую серафимовскую семью – живой пример русской православной семьи (а ведь раньше все коллективы в России были своего рода семьями). А значит, сохранить ее, сберечь и передать другим то, чему учил Батюшка – долг знавших его не только перед ним Самим, но и перед Россией. И вход в нее не закрыт для всех, кто сердцем своим ищет путей спасения себя и своих близких и служения России.
Вот что рассказывает о себе сам Батюшка:
“Родился я в городе Болхове Орловской области, и в моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами, - так было у нас, да и везде в России в предвоенные, тридцатые годы. До 14-ти лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской, - отец, мама и сестры - все молились... Началась война. И вскоре мы стали свидетелями трагического отступления, даже беспорядочного бегства войск. И 9 октября 1941 года в город вошли немцы. Что особенно остро вспоминается о тех днях? Что тогда происходило в Болхове? Установление новой власти - избрание бургомистра, то есть власть какая-то… Нас, молодежь от 14 лет и старше, немцы ежедневно гоняли на работу. Работали под конвоем. На площади в 9 часов утра собирались. Приходит немец и выбирает, кому куда идти: дороги чистить, окопы рыть, после бомбежки засыпать воронки, мост строить и прочее. Вот так и жили…. Мне тогда было 15 лет.
Вскоре прошел среди оставшихся жителей слух о том, что собираются открыть церковь. 16 октября был открыт храм во имя святителя Алексия, митрополита Московского. Люди ходили по разоренным храмам, собирали для него иконы, которые не успели уничтожить. Нашли чудотворную икону, Иерусалимскую - она была приколочена к полу, и по ней ходили люди. А вскоре дошел слух, что собирается народ открыть церковь. Но все было потеряно, разграблено. Люди стали ходить по закрытым храмам, собирать уцелевшие иконы, что-то взяли брошенное в музее. Часть икон принесли в церковь сами жители. И вот 16 октября 1941 года церковь открылась. Это был бывший монастырский храм ХVII века митрополита Алексия (женский монастырь Рождества Христова, сейчас здание этой церкви сохранилось, но в ней находятся жилые помещения).
Впервые в эту церковь я пришел где-то в ноябре. Служил священник Василий Веревкин. С 1932 по 1940 он отсидел в лагерях на лесоповале в Архангельской области.
Дома отец сказал: "Дети пойдемте в церковь - принесем благодарение Богу". Мне было страшно и стыдно идти туда. Потому что я на себе ощущал всю силу сатанизма. А что на меня давило? Как и сегодня давит на всех тех, кто идет впервые в храм Божий. Стыд. Стыд. Очень сильный стыд, который давил на мою душу, на мое сознание… И шептал какой-то голос: "не ходи, смеяться будут… Не ходи, тебя так не учили…" Я шел в церковь, оглядываясь кругом, чтобы меня никто не видел. Идти напрямую километра полтора было до церкви. А я кругом шел, километров пять обходил через речку… Народу в храме было около двухсот человек, наверное… Я отстоял всю службу, посмотрел, увидел молящийся народ, но душа моя была еще далеко от ощущения благодати. В первый раз я ничего не ощутил …
Наступил 1942 год, очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-и километрах. Я с родными пошел в храм под Рождество. И стоя в переполненном храме, - новый открыли, Рождества Христова, - в нем помещалось до трех тысяч молящихся, - мне было удивительно видеть горячую молитву, и слезы, и вздохи; люди, в основном женщины, были в протертых фуфайках, заплатанной одежде, старых платках, лаптях, но то была молитвенная толпа, и крест - истовый, благоговейный, которым они осенялись, молясь за близких, за свои семьи, за Родину - потрясло. То была настоящая глубокая молитва русских людей, обманутых не до конца, которые опомнились и вновь приникли к Богу. И еще запал мне в душу хор. Как они пели. С душой, одухотворенно. То был язык молитвы, веры. Регентом был мой учитель пения, который меня учил в школе. И вот тогда я с ясностью ощутил: “Небо на земле”.
Храм был закопченный. Окна закрыты камнями. Рам не было, кирпичи какие-то … Свечи домашние… И служит отец Василий. Мы дружили семьями, я с его сыном учился в 3-ей школе. Этот единственный, оставшийся в городе священник, совершал богослужения. И с того времени, с 42 года, с Рождества Христова я как бы родился заново. И стал ходить еженедельно по субботам и воскресеньям в церковь…
Это было время войны, время комендантского часа, когда выходить из дома мы могли с 7-ми утра до 7-ми вечера. Весной. А зимой только до 5-ти вечера. После назначенного часа никуда не пройдешь… Служба начиналась часа в три-полчетвертого. А я почувствовал необходимую помощь молитвы, и когда немцы нас отпускали в пять часов вечера с работы, я домой прибегал, быстренько надевал какие-то свои одежды и бегом в церковь и стоял. Мое место - налево перед Иерусалимской иконой Божией Матери. Эту чтимую чудотворную икону нашли в каком-то заброшенном храме. Народу много, и я постепенно, постепенно из недели в неделю, из месяца в месяц привыкал ходить в церковь. Меня заметил отец Василий и сказал: "Васек, я тебя возьму в церковь". 30 марта1942 года он ввел меня в алтарь. Показал, где можно ходить, где нельзя ходить, где, что можно брать, что нельзя…
Отец Василий надел на меня стихарь, и я уже начал в стихаре выходить… Люди увидели, что я держу свечку в стихаре, свечку выношу, в церковь хожу. И тут мои сверстники, ребята, с которыми я учился, начали надо мной издеваться. И мне тогда по моему юному 15-летнему состоянию нужно было выдержать удар насмешек, издевательств над моей неокрепшей душой. Но я твердо ходил, молился, просил…
Помню Пасху 1942 года, была она на Лидию 5 апреля. Еще был лед, крестного хода тогда не было. Молились. Какой-то кусок черного хлеба был, разговелись. И вдруг начался страшный обстрел. Из окна видны были разрывы, самолеты летели немецкие. Танки… Потом через два дня идут пленные наши. Изможденные.
Мы спрашиваем: "Ну, как?" Отвечают: "Мы выскочили на поле, немцы подавили нас танками". Я спросил: "Ну, как там живут церкви?" -"Да какие церкви, и Бога-то нет…" А у нас уже была церковь, и народ ходил туда. Немцы нам не мешали. Помню, в храм они заходили, сняв головной убор. Смотрели, не шумели, никаких претензий не было….
Пасха 1943 года была где-то в конце апреля. Кто-то похлопотал у властей, и нам разрешили в Пасхальную ночь совершить крестный ход, где я принимал участие уже в стихаре, как маленький священнослужитель. Этот 1943 год - год перелома в войне. Фронт приблизился к городу. Мы жили непрерывно под страхом бомбежки. В ту Пасхальную ночь из Тулы на Орел шли наши бомбардировщики. Наутро мы услышали, что погибло 400 мирных жителей.
Еще я помню этот 43 год вот по такому событию. Летом по домам у нас носили чудотворную Тихвинскую икону Божией Матери. Как принимал ее народ? Начиналось все в 12 часов дня и до пяти. Приходил отец Василий, служили краткий молебен, икону поднимали, мы под ней проходили. Это была радость для всей улицы, на которой совершался молебен. Но были и дома, которые святыню не принимали.
Но все равно в моей памяти запечатлелось молитва русских людей. Это вдохновляло и поддерживало. Как будто Господь говорил мне: "Смотри, сколько людей верующих, а ты смущался. Что ты думал там своей маленькой головенкой, то, что вера погибла, то, что вера угасала, то, что русские люди неверующие". Эта зарождавшаяся и укрепляющаяся во мне вера дала силы выстоять, когда для меня наступило страшное время.
В начале июля 1943 года началась битва на Курской дуге. Фронт приблизился к городу, начались бомбежки. И 16 июля я попал в немецкую облаву вместе с сестрой; в эту же облаву попала семья отца Василия Веревкина: нас гнали под конвоем на запад.
В лагере Палдиский в Эстонии, куда нас пригнали 1 сентября, было около ста тысяч человек. Там было наших Орловских около десяти или двадцати тысяч, были и Красносельские, Петергофские, Пушкинские, их привезли раньше. Смертность была высокая от голода и болезней. Мы прекрасно знали, что нас ожидает, что будет. Но нас поддерживало Таллиннское православное духовенство: в лагерь приезжали священники, привозили приставной Престол, совершались богослужения. К нам приезжал в лагерь присно поминаемый мною протоиерей отец Михаил Ридигер, отец Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Служил он с сегодняшним митрополитом Таллиннским и всея Эстонии Корнилием. Я хорошо помню, как они совершали литургии в военно-морском клубе, хор был из лагерных. Люди причащались, была торжественная служба. И я здесь ощутил еще более, что не только у нас в краях орловских так молились. Посмотрел и увидел, что все приехавшие из Красного Села, Пушкина, Петергофа, - все они молились, пели, и явственно ощущалась благодать Божия. У меня была икона Спасителя, она до сих пор цела, которой успел благословить меня с сестрой моей Лидией отец. И я в лагере ставил ее на камень и молился, как Серафим Саровский. Ну, как уж молился? Ничего я не знал. Своими словами: "Господи, помоги мне выжить в это страшное время, чтобы не угнали в Германию. Чтобы увидеть своих родителей". А к слову сказать, я родителей потерял на два года. В лагере я пробыл до октября 1943 года.
В этом же лагере находился и отец Василий Веревкин. И таллиннское Духовенство обратилось к немцам с просьбой - отпустить священнослужителя и его семью. А немцы были уже не те немцы, что в начале войны, и пошли навстречу просьбе Духовенства. Отец Василий сопричислил к своей семье и меня с сестрой. 14 октября, на Покров, нас отпустили в Таллинн.
Туда мы приехали в солнечный день, и я сразу пошел в церковь Симеона и Анны. Был я изможденный, голодный, чуть не падал от ветра. Войдя в Храм, я принес молитву Благодарения Божьей Матери за мое освобождение из лагеря. И для меня начался новый, духовный образ жизни. Я видел истинных священников, слушал их проникновенные проповеди; среди прихожан было много бывших эмигрантов из России, вынужденных покинуть Родину после октябрьской революции. Они горячо молились.
Я получил доступ к Духовной литературе... И тогда я впервые узнал, что был на Руси угодник Божий Серафим Саровский. Всех нас, конечно, интересовало, какова будет судьба России, нашей Родины, - какой она явится после войны. И мне запомнились такие слова из проповеди священника, что наступит золотое время для России, когда летом будут петь пасхальные песнопения, - Христос Воскрес. И мы молились, веря, что “золотое время” наступит.
Я побывал в Брянске, далее Унече, Почеке, храмы были открыты, чему народ очень радовался. Храмы жили в оккупации. Их было открыто много. Почему? Что явилось причиной? 5 сентября 43 года получив донесение от контрразведчиков, НКВДистов Сталин приказал в противовес немецкой пропаганде открывать храмы на Большой земле. Они спешно открывались, но не везде, кое-где. Не в черте города, а где-то на кладбищах малюсенькие храмы. Так, в Куйбышеве было два храма, в Саратове один-два маленьких, в Астрахани. Власти слышали, какой духовной подъем находят русские люди в церкви и решили показать народу, что и мы, товарищи-коммунисты, не против религии, вот, смотрите, мы тоже храмы открываем. Но мы прекрасно знаем, что священников так и не отпустили из лагерей.
Храмов в оккупации было открыто много. И особенно сияли храмы, которые открыла Псковская православная миссия. Она была основана в 42 году во Пскове. В нее входили молодые священники из далеких мест, отдавшие себя делу просвещения русских людей. Народ с удивлением и недоверием относился к ним. Люди целовали батюшкам ризы, руки, щупали их, спрашивали: "Батюшка, ты настоящий?" Храмы были заполнены. Ходили слухи, что, мол, те священники подосланы, что они служат немцам. Но нигде я не нашел подтверждения этих слухов. Псковская православная миссия просвещала русских людей. Были открыты церковные школы. Там изучали закон Божий, историю прошлого, читали книги и пели русские песни. Немцы следили лишь за тем, чтобы не было никакой партизанщины. Это великое дело духовного просвещения было уничтожено с приходом советской власти в 1944 году. Некоторые из священнослужителей ушли с немцами за кордон. Остальные остались встречать советскую армию. Этих мучеников за православие сослали в Сибирь. Там они погибли.
После освобождения я был мобилизован и отправлен в штаб флота КБФ. Но в свободное время - а оно было - оставался прихожанином собора Александра Невского в Талине и выполнял самые разные обязанности: и звонаря, и иподьякона, и прислужника. И так до конца войны.
Родителей своих я нашел только в 45 году. Только теперь я понимаю внутреннюю связь родителей и детей. Когда я их нашел, я спросил у мамы: "Как ты верила, что нас не расстреляли? Что мы не погибли?" "Я чувствовала материнским сердцем, что вы живы". Отец - участник гражданской войны, человек крепкой воли. Он ежедневно ходил по дороге, по которой угнали нас с сестрой. Родитель есть родитель, и неизвестность о нашей судьбе подорвала его силы. Он быстро сгорел. Умер в 46 году.
С благословения родителей подал я прошение о приеме в Московский Богословский институт. Лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. И вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленинграда от моего друга Алексея Ридигера. Текст короткий: “Вася, приезжай в семинарию”. И поехал я в Ленинград. Добираться было сложно: выехал 22 августа, а прибыл только 1 сентября. На приемные экзамены опоздал. И все же меня приняли... Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь был госпиталь. Учащиеся были в основном из Прибалтики, из российской глубинки был, кажется, только я один. С нами учились и люди пожилого возраста, кому уже за сорок, часть была из послушников Псково-Печерского монастыря. Помню также Павла Кузина - матроса с линкора “Марат”.
Когда я уже служил в Никольском соборе, прочел книгу с названием “Затейник” Григория Петрова, в ней раскрывался облик дореволюционного священника, который по окончании Академии поставил перед собой цель - идти на фабрики, заводы, на окраины Петербурга, туда нести свет истин Христовых. И он посещал цеха, лачуги, артели и проповедовал. Но это не нравилось революционерам, стремившимся сбить народ с толка. И священника, наставляющего людей на путь истинный, убили.
Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все это очень помогло мне, когда я, по окончании Академии в 1953 году, начал службу священником в Никольском Морском соборе. Я отошел от привычного стереотипа священника, спустился с амвона к прихожанам, к людям и стал спрашивать: какая нужда, какое горе у человека... А время было какое? Не прошло и десятилетия со дня снятия блокады. В церковь пришли фронтовики, блокадники и блокадницы, которым довелось пережить все ужасы, - Бог сохранил их. И эти беседы были нужны не только им, но и мне.
В Никольском соборе я прослужил с 1953 по 1976 год. Затем перевели в церковь “Кулич и Пасха” рядом с Обуховским заводом, а в 1981г. - стал настоятелем Храма Серафима Саровского в Приморского округа города”.
Вот так - скупо - пишет о своей жизни Батюшка. И ни слова о том, о чем теперь ходят легенды - о явлении ему Божией Матери в немецком концлагере, о необычных обстоятельствах, сопровождавших поставление его в храм преподобного Серафима...
Об отце Василии Ермакове мне писать сложно. Так много пережито такого, о чем не расскажешь посторонним. Да и за каждое слово придется отвечать. Я смотрю на его ласковое лицо, глядящее на меня с фотографии над моим письменным столом, и читаю укор в его взгляде. Эх, несоделанное мое… А ведь так много можно было сделать под его окормлением.
Я узнал об отце Василии от своих коллег - режиссера научно-популярной киностудии Дмитрия Делова и оператора Сергея Левашова.. Они к тому времени уже несколько лет ходили в Серафимовский храм. Я же, когда возникала нужда в духовном совете ездил в Псково-Печерский монастырь к отцам Адриану и Иоанну Крестьянкину. Но в большинстве случаев поступал по своей воле.
«Зачем ты ездишь в Печоры, когда сам отец Иоанн благословил всех питерцев ходить к отцу Василию на Серафимовское!», - упрекали меня друзья-семинаристы и «академики». (Я тогда в основном ходил в Лавру и семинарский храм).
Через некоторое время Инна Сергеева, работавшая на кухне при Серафимовском храме, сказала, что отец Василий ждет меня. Я принял это за шутку. Прошло года два, и Инна снова напомнила мне об этом.
Да как он может ждать меня, когда я его никогда не видел. Нечто я Нафанаил под смоковницей?
Вот иди - и узнаешь.
После некоторого колебания я все же отправился на Серафимовское. Было любопытно узнать, отчего меня ждет батюшка, но была еще одна причина. Я подружился с ныне покойным отцом Михаилом Женочиным, и он звал меня к себе в Гдов, где он строил храм. Звал он и молодых людей, объявивших себя казаками: там и граница, где они могли быть полезными, и земли вдоволь - можно отстроиться и создать казачью станицу, которая могла бы стать центром возрождения казачества: с летним лагерем и духовно-просветительским центром. Местные люди к вере были равнодушны, и отец Михаил хотел создать из петербуржан ядро, вокруг которого можно бы было организовать приход и интересную приходскую жизнь. Но желающих уехать из Петербурга в провинцию не нашлось. Я же очень хотел поддержать отца Михаила и даже избу купил по соседству с ним. Места там замечательные и мне знакомые. Рядом церковь - единственное, что осталось от имения Кярова, принадлежавшего графу Коновницыну - герою войны 1812 года.
В ней несколько лет служил отец Роман Матюшин. Я навещал его и слушал только что написанные им песни. За рекой - развалины имения князей Дондуковых-Корсаковых. В пяти верстах Чудское озеро. Грибной и ягодный лес начинался сразу за деревней. Я, действительно, собрался перебраться туда. Моя жена сказала, что нужно на такое серьезное дело взять благословение у опытного священника, и мы отправились к отцу Василию.
Встретил он нас так, будто, действительно ждал несколько лет. О Гдове приказал забыть: «Чего тебе там? Ходи ко мне. И тут дел навалом».
Так мы стали «серафимовскими». Жили мы в Купчино. Дорога до Серафимовского храма была дальняя. Езда с двумя пересадками. Дети маленькие. Приходилось брать с собой еду, запасную одежду и все, что может понадобиться малышам. Я роптал: «Зачем детей мучить? В храме давка - не протолкнешься. Появятся вопросы - съезжу за советом». Но жена была непреклонна. Уверяла меня, что к отцу Василию нужно ездить на службу. И мы ездили. Наши новые знакомые в один голос говорили, что у тех, кто ходит к отцу Василию, жизнь непременно налаживается. По его молитвам люди исцеляются и избавляются от всяких бед. К нашей подруге вернулся муж, бросивший ее с двумя детьми. Она несколько лет практически не покидала храм. Батюшка говорил ей: «Ходи-молись. Вернется твой разбойник».
У батюшки был особый дар проявлять любовь так, что человек не только чувствовал эту любовь, но еще и был уверен в том, что его-то батюшка любит больше, чем прочих. Мне тоже так казалось. Когда я появлялся в храме, батюшка подмигивал мне и на всю исповедальню объявлял: «Богатырев явился. Вот он - богатырь земли русской». Я всякий раз конфузился. Господь силушкой меня не наградил, и фамилии своей я не соответствую. Тем более, что в детстве и юношестве нередко находились любители испробовать на деле, каков я богатырь. Драться я не любил. Никогда не мог ударить человека в лицо. И богатырство мое нередко бывало посрамлено. А после такого батюшкиного приветствия я чувствовал себя самозванцем и испытывал неловкость. Люди, пришедшие к батюшке намного раньше меня, не скрывали своего раздражения, видя во мне выскочку, ничем не заслужившую сугубого батюшкиного внимания. Между тем я был введен в «ближний круг» - приглашен в алтарь и к участию в чаепитии и трапезе.
По этому поводу я испытывал сложные чувства. Стыдно, но это льстило моему самолюбию, но еще больший стыд я испытывал оттого, что многое из заведенного на кухне меня раздражало. Женщины, стоявшие на кухне, при открытых в алтарь дверях, могли во время службы засунуть в алтарь голову и что-то довольно громко сказать батюшке. И батюшка их за это не ругал, не налагал эпитимий. Раздражало меня и то, что этот «ближний круг» занимал много батюшкиного времени пустыми разговорами в то время, как во дворе стояли толпы людей с реальными бедами и проблемами. Некоторые приезжали из других городов. Вопросы у «приближенных» зачастую бывали совершенно пустые. Однажды пожилая женщина, знавшая отца Василия еще со времени его служения в Никольском соборе, перебив всех, громко вопросила: «Батюшка, на каком трамвае благословишь домой ехать?»
Поезжай на сороковом.
Вопрошательница вдруг громко зарыдала. Видно, по сердцу был другой номер.
Позже я понял, что батюшке после службы нужно было просто отдохнуть с давними знакомцами. С ними он мог расслабиться. Серьезные беседы требовали большого расхода душевных и физических сил. А сил оставалось все меньше. Иногда он садился на диван в пономарке и сразу же начинал похрапывать. Но проходило несколько минут, и громкий голос кого-нибудь из алтарников или дьяконов будил его. Меня всегда огорчало то, что окружавшие батюшку люди не берегли его сон. Он же после прерванного краткого сна вставал и устремлялся по своим делам, никого не упрекая и не ругая. Нередко он появлялся в храме в шесть утра и уходил поздно вечером. В перерыве между службами общался с народом.
Часто можно было услышать с сокрушением произносимую фразу: «Учу вас учу, а все без толку». Многие не понимали: чему он нас учит? А суть его учения заключалась не в том, как готовиться к причастию и сколько канонов прочесть, а в привитии человеку понимания того, что Церковь - это
Мать. И без Нее нет спасения в этом мире. Он прививал живое чувство веры. К одним он был строг. Иногда до чрезвычайности. К другим же проявлял снисхождение, понимая, что бремена непосильные могут отвратить их от спасительного пути.
Батюшка часто давал советы в шутливой форме. Новоначальной прихожанке, хотевшей каждый день прочитывать Псалтирь, он дал такое благословение: «Ты, мать, запомни: утром - утреннее правило, а вечером - вечернее. И смотри - не перепутай».
Если он видел в человеке гордеца, и чувствовал, что тот не станет выполнять его советов, на заданные вопросы батюшка мог довольно резко ответить: «А я почем знаю? Ты человек ученый, а я мужик деревенский. Чего у меня спрашивать. Ты сам все знаешь».
Муж сестры Тамары Глобы (бывшей не Глобой, а Трескуновой - ассистенткой на картине, снятой по моему сценарию) жаловался мне на отца Василия. Тот на его разглагольствования махнул рукой и послал его вон. Времени у батюшки на интеллигентскую болтовню, целью которой было утвердиться в безбожии или какой-нибудь гуманистической благоглупости не было. Он с большим удовольствием шутил по поводу гордыни и непробиваемости «ученых мужей». И очень ценил хорошую шутку. Но только если она не была пошлой. «Ад достоин всяческого посмеяния». Поэтому батюшка радовался, как ребенок, когда удавалось уязвить врагов Церкви. Он сам часто подтрунивал над занудами и людьми полагавшими, что он будет за них молиться, а им уже ничего не надо делать для собственного исправления.
Мне постоянно говорили, что я обязан снять фильм о батюшке, и я для начала снял несколько его служб. Но когда я пытался снимать отца Василия в непринужденной обстановке, он всегда либо махал руками и приказывал прекратить съемку, либо становился неестественно важным. Батюшку нельзя было заставлять «петь не своим голосом». Не нужно было просить его рассуждать на богословские темы. Батюшка же сам о себе говорил, что он «практик». Феномен его служения заключался в молитве о вверенных ему чадах. Нужно было не организовывать съемку - он терялся и терял естественность при нацеленной на него камере, а подсматривать, как он общается с людьми. Но этого он в ту пору не позволял. Камеры в храме появились гораздо позже. В последние годы иногда батюшку снимало несколько десятков наших прихожан и «ненаших», приехавших к нему за советом. Все же мне удалось побывать с ним на его родине и снять его в естественной обстановке.
Мы встретились не договариваясь в Оптиной пустыни. Он приехал туда из Болхова с орловскими родственниками. Рядом с монастырем поселилась наша общая знакомая - монахиня из Москвы. Она пригласила нас на чай после воскресной литургии. В числе приглашенных был некто Мыкола, приехавший в Оптину из Полтавы. Он прошел сквозь огонь, воду и все известные музыкальные инструменты. По природе очень деловой человек, он с легкостью придумывал и совершал авантюрные дела, а результат довольно скоро пропивал и прогуливал. Такая жизнь опустошила его. Потеряв к ней интерес, он по чьему-то совету приехал в Оптину Пустынь. Но понять для чего взрослые люди часами стоят, слушая монашеское пение, он долго не мог. Прошло немало времени, прежде, чем он в первый раз исповедался. Но и это не помогло. Он сидел с нами за столом, с удивлением прислушивался к нашему разговору.
Что Мыкола молчишь? - спросил его отец Василий.
Да я слушаю. И думаю, - ответил он.
Может, спросить чего хочешь? - продолжал батюшка. - Я вижу, у тебя много вопросов.
Да, на мои вопросы до утра отвечать будете, - усмехнулся Мыкола.
Ну, и давай поговорим до утра. Поехали со мной ко мне на родину, - неожиданно предложил батюшка. - Ты тут все равно ничего не делаешь.
Мыкола помолчал несколько минут, потом решительно мотнул головой: «Поехали».
Ну, и ты, Сашка, дуй с нами, - неожиданно обратился отец Василий ко мне.
Меня уговаривать не пришлось. Мы вышли с Мыколой из избы.
Что это за батек? - спросил он меня.
Я сказал ему, что Господь призрел на него и послал ему именно того, кто вразумит его и изменит его жизнь.
Мыкола недоверчиво пожал плечами и рассказал о неудовольствии батюшкой многих монахов. Дело в том, что отец Василий сказал после службы проповедь, в которой обличил некоторых монахов-младостарцев, возомнивших себя опытными духовниками. Батюшка знал много случаев, когда от чрезмерной строгости таких монахов, люди приходили в отчаяние и переставали вообще ходить в Церковь. Досталось от батюшки и тем, кто вел яростную борьбу с ИНН.
Я пообещал по дороге прокомментировать эту историю.
Мы выехали на двух машинах. Родственники отца Василия - на одной. Мы с отцом Василием и Мыколой - на мыколиной «Шкоде». У ворот нас поджидала целая толпа питерцев, оказавшихся в этот день в Оптиной. Некоторые стали проситься с нами. Всем хотелось попасть с батюшкой на его родину.
Еще увидите мою родину, - пообещал батюшка.
Так и произошло. Через несколько лет духовные чада отца Василия стали приезжать в Болхов целыми автобусами.
Мы сидели в машине, как батюшка вдруг приказал остановиться. Он вышел и направился к группе военных, шедших в сторону монастыря. Я поспешил за ним. Батюшка решительно встал у них на пути и, радостно улыбаясь, произнес длинную тираду, от которой военные буквально опешили. Это были генералы и полковники медицинской службы. В отце Василии трудно было признать священника: борода короткая, стрижка, в отличие от снующих повсюду монахов, тоже короткая. Одет в куцый плащик пятидесятых годов. На голове неказистая шляпа той же поры. Стоптанные грубые ботинки фабрики «Скороход». Что за человек?! Местный козельский дедушка - да и только. А дедушка этот радостно говорит им: «Верной дорогой идете товарищи. Комиссары ее от вас долго загораживали. А вы - молодцы! Идите по ней всегда. Будьте настоящими воинами Христовыми. Тогда никакой враг вас не одолеет. Вы моложе меня. Не знаете войны. А я знаю. И знаю, что без Бога - не видать бы нам победы. Как только открыли коммунисты храмы, так и отступать перестали. И вы никогда не отступайте. Уповайте на Бога! Уж Он-то никогда не подведет!»
Военные медики слушали отца Василия, переминаясь с ноги на ногу. Были они ужасно похожи друг на друга: низкорослые, с одинаковыми пузцами и все, как один, совершенно без шей. Возможно, шеи и были, но они втянули их от испуга. В начале девяностых с военными еще так не разговаривали. Отец Василий широким крестом благословил их и попрощался за руку с каждым. Те послушно протягивали ему руки, но было видно, что смущение их еще больше усилилось. Генералы обычно подают руку первыми. Если вообще подают…
Сначала мы заехали в Шамордино. Монахини узнали батюшку, и буквально через минуту навстречу нам шла радостная настоятельница. Она провела нас в храм, рассказала о трудностях, с которыми постоянно приходится сталкиваться при восстановлении обители. Мы сходили на монастырское кладбище. Нам показали могилу сестры Льва Толстого. Батюшка спел «Со святыми упокой». Мы, как могли, подтягивали вместе с монахинями. Спустились к источнику. Потом батюшку на целый час увели от нас насельницы. Желающих получить духовный совет оказалось немало. Мы с Мыколой прошли назад по дороге, выбрали точку, и я поснимал прекрасные виды. Дорога к Шамордино лежит на вершине высокого холма, с которого открываются бескрайние дали. Сам холм широкой дугой опоясывает просторную долину. Внизу серебряной змейкой вьется речка с ракитами по берегам. За ней до самого горизонта луга с аккуратными стогами. Монастырь с островерхим храмом венчал правый край открывшейся перед нами картины, и казалось, что весь этот пейзаж придуман исключительно для того, чтобы подчеркнуть его величие и красоту.
Потом мы долго ехали вдоль пологих холмов, покрытых березовыми перелесками. Белые стволы казались прозрачными на фоне голубого неба. Подъехали к Белеву - родине поэта Жуковского. Грустная картина. Обшарпанные серые дома, давно позабывшие о существовании маляров и штукатуров. Разгромленные церкви. Огромные ямы посреди центральной улицы. Асфальт давно кончился, а за Белевым и грунтовая дорога практически прекратилась. Мыкола стонал и мычал, когда его новая «Шкода» билась днищем о колдобины: «Долго еще так ехать?» - жалобно спрашивал он у отца Василия.
Терпи, Коля, - смеялся батюшка. - Вот и немцы во время войны на своих «Виллисах» и «Хорхах» очень этим делом интересовались.
Пока дорога была еще проезжабельной, Мыкола задавал отцу Василию разные вопросы, из чего стало ясно, что он не имеет никакого представления ни о Церкви, ни о духовной жизни. Батюшка очень скоро утомился и, услышав очередной нелепый вопрос, кивал мне: «Ну-ка, скажи ему».
Я старался отшучиваться. Но если уместно было поговорить о чем-нибудь серьезно, то отвечал серьезно. Катехизация получилась забавной и продолжалась она без перерыва 10 дней, поскольку после Болхова я пригласил Мыколу к себе в Петербург.
В одном месте батюшка попросил остановиться. Мы вышли и спустились в яблоневый сад. Я никогда прежде не видел такого изобилия. Ветки яблонь низко наклонились от тяжести огромных плодов. Вся земля была усеяна яблоками. Батюшка поднял несколько особенно крупных яблок и стал их по очереди надкусывать. Я последовал его примеру. Сладкие, сочные. Батюшка тяжело вздохнул: «Где же хозяин? Уже из Голландии и Израиля яблоки возим, а свои пропадают»…
В Болхов мы приехали поздно. Выпили чаю с бутербродами и стали устраиваться на ночлег. Нам с Мыколой определили по отдельному месту. Сам же батюшка лег с мужем своей племянницы на малоудобную полуторную кровать с панцирной сеткой. Все мои попытки позволить мне лечь на полу закончились строгим батюшкиным приказом «лечь, куда велено, и не перечить». В первую ночь я так и не смог уснуть. Было ужасно неловко. Бедный батюшка! Такое неудобное ложе, да еще и на двоих. Но батюшка довольно быстро уснул. И сосед его тоже был горазд спать в спартанских условиях.
Утром мы пошли на кладбище поклониться батюшкиным родителям. Служить литию он не стал, тихо помолился и повел нас вверх по улице, ведущей к местной «поклонной горе». Там, на площадке с огромными бетонными буквами, сложенными в название города «Болхов», мы долго разглядывали лежавший под нами город. Я насчитал семь церквей вместе с развалинами Троицкого Оптина монастыря, стоявшего вне города на высоком холме. Но, кажется, были и другие церкви. Просто их не видно с той точки, где мы находились. Отец Василий стал показывать место, куда немцы гоняли его вместе с другими болховчанами на рытье окопов. Рассказал о том, как отступали наши войска, бросая город на произвол судьбы. Никакой эвакуации, кроме семей начальников не было. Вместо того, чтобы раздать съестные припасы брошенному населению, было велено их сжечь.
Затем мы вернулись в город, перешли речку по подвесному мосту и пошли в сторону Троицкого Оптина монастыря. Проходя по улицам, по которым он ходил в школу и в церковь, показал места, где стояли соседские хулиганы, издевавшиеся над ним. Его дразнили «попом». Похоже, дело не заканчивалось одними оскорблениями. Но подробностей он нам не поведал. За речкой шла череда холмов, разделенных оврагами. Мы поднялись на ближайший, откуда открывался замечательный вид на ту часть Болхова, откуда мы пришли, где стоял родительский дом отца Василия.
Батюшка долго стоял, предаваясь воспоминаниям. Рассказывал о соседях, показывая, кто где жил и чем ему запомнился. Время было тяжелое. К его отцу часто приходили за советом соседи, попавшие в беду. В доме всегда было многолюдно. С той поры батюшка привык слушать «глас народа», вдаваться в детали и суть проблем. Он с детства узнал о нужде, людском горе. О репрессиях и зверствах безбожной власти ему было известно не понаслышке. Арестовывали священников, активных прихожан. Много людей исчезло безо всяких объяснений причин. Показывая, где стояла мельница, где были лавки на улице спускавшейся к реке от соборной площади, батюшка покачнулся и чуть не наступил на свернувшегося клубком ежа. Более получаса он смеялся, рассматривал укутанного в желтые листья ежа, осторожно поддевал его носком ботинка, чтобы тот развернулся и побежал. Но тот только фыркал и оставался в прежнем положении. У меня что-то случилось с камерой, и я не смог заснять этой удивительной сцены. Жаль! Ах, как жаль! Батюшка был такой веселый, стал рассказывать что-то о детстве, чего я, к сожалению, не запомнил. Помолодел на глазах. И если до этого шагал с трудом (я боялся, что он не дойдет до монастыря), то после этой встречи с ежом он шел бодро, чуть ли не вприпрыжку.
У развалин монастырского собора настроение батюшки изменилось. Он погрустнел. Да и было отчего. Внутри собора зияли ямы - это комсомольцы искали сокровищ. Стены были ободраны и испещрены непристойными надписями. Кресты сбиты. Заросли лопуха подошли вплотную к стенам. Воистину мерзость запустения.
Батюшка долго ходил, вздыхал: «Ничего у них не выйдет с их перестройкой, пока не покаются и не восстановят разрушенных храмов. Бог поругаем не бывает!»
Теперь, глядя на восстановленный монастырь, трудно представить в каком положении он был 20 лет назад.
Вечером мы с Мыколой помогали батюшке собирать яблоки в саду. Набралось 2 мешка. Как их доставить в Петербург? Я предложил Мыколе поехать ко мне в гости, заодно завести яблоки батюшке. Обещал показать ему город, отвезти к Ксении Блаженной и к отцу Иоанну Кронштадтскому, а главное - чтобы он побывал на батюшкиной службе и познакомился с общиной Серафимовского храма. К удивлению, Мыкола сразу же согласился. Он сказал, что несколько раз уже беседовал с отцом Илием, а теперь неплохо бы сравнить двух старцев. Резоны его были малопонятны. Он решительно не понимал, как ему отказаться от мирских удовольствий и полагал, что найдет духовника, который позволит ему и с барышнями веселиться, и кое-что для Церкви делать. Что именно - он представлял с трудом.
В Болхове мы пробыли три с половиной дня. Побывали на службе в двух действовавших тогда храмах. В храме Рождества Христова на всенощной. В этой церкви служил до войны отец Василий Веревкин. Этот священник сыграл очень важную роль в жизни батюшки. Под его водительством он делал первые шаги в Церкви. С ним молодой Вася Ермаков был угнан немцами в Эстонию, где обрел второго учителя - фактически спасшего ему жизнь. Это был отец Михаил Ридигер. С его сыном - будущим Патриархом Алексием Вторым отец Василий сохранил дружбу на всю жизнь. Но это особая история.
А в Болхове мы отстояли литургию во Введенской церкви. Батюшка сослужил настоятелю - молодому многочадному отцу Петру.
Эта церковь запомнилась тем, что в ней хранилась деревянная статуя Николая Угодника, перенесенная из собора да еще хором из четырех древних старушек. Они пели такими жалостными, дребезжащими голосами, что казалось: вот-вот испустят дух. И распев у них был особый - отдаленно похожий на обиход неведомый девятый болховский глас для не столько поющих, сколько жалобно вопиющих.
После службы певчие вместе с другими старушками долго одолевали батюшку. Он рад был видеть знакомые с детства лица. Потом мы отправились на воскресную ярмарку. По дороге батюшка говорил о том, как он любит Болхов - город церквей. Сокрушался о том, что нынешний народ растерял веру и не испытывает нужды в храмах, которые воздвигли их предки. Я спросил его «не хочет ли он последние годы жизни провести на Родине?» Он тяжело вздохнул: «Да как оставишь моих питерских чад»…
На ярмарке отцу Василию ничего не было нужно. Он просто хотел посмотреть на земляков. Он заговаривал с торговцами съестного и хозяйственного товара, делал вид, что приценивается, но ничего не покупал. Он довольно долго ходил по рядам. Мыкола томился, с тоской поглядывал на пивной ларек. Но мы условились, что ничего спиртного в Болхове пить не будем.
Собирались мы поехать в Спас-Чекряк, где служил причисленный к лику святых отец Георгий Косое, но этим планам не суждено было сбыться. Появились какие-то люди, прознавшие о приезде батюшки. На следующий день мы освящали дом вернувшихся с севера болховчан. Потом крестили на дому полугодовалую девочку. Я читал «Апостол», подпевал батюшке.
Все, вернемся, я из тебя дьякона сделаю, - объявил мне свою волю отец Василий.
Но о поездке в Спас-Чекряк пришлось забыть. Племянница рассказала отцу Василию о каких-то семейных делах, требовавших скорейшего возращения в Орел.
Батюшка с племянницей и ее мужем поехали в Орел, а мы с Мыколой на его груженой болховскими яблоками «Шкоде» - в Петербург с заездом в тверскую деревеньку, где жила с дочерьми моя жена. Почти всю дорогу Мыкола рассуждал о рачительности и умении жить «хохлов» и никчемности «москалей». Показывая на покосившиеся избушки, стоявшие вдоль дороги, он говорил: «Во, москали, зробылы соби халабудок та и живуть потихесеньку. А шо це за життя!» Но когда халабуды сменились петербургскими дворцами, он поутих. Но тут уж я дал волю рассуждениям о дружбе народов, о преступлении политиков, о трагическом разрыве единого организма, о готовности лечь под наших врагов, и об умении «грести до сэбэ», куда и Крым с Новоросией попали под сурдинку. Говорил я все это шутливой форме, но мой гость «надувся».
В Петербурге ему понравилось. Батюшка встретил его, как старинного друга, обласкал и прилюдно заявил, что «у раба Божьего Николая все будет очень хорошо».
Это обещание исполнилось. Мыкола теперь уважаемый человек - Николай Емельянович – хозяин гостиницы при Оптиной Пустыни. Живет барином в огромном доме. Выстроил целую деревню, куда съехались прекрасные работники - родственники и полтавские знакомцы. У него тучное стадо дойных коров и бычков, десятки гектаров черноземов. Но главное - его стараниями восстановлен храм Ильи Пророка, куда на престольный праздник приезжают служить оптинские священники с несколькими автобусами паломников. Внизу под храмом Емельяныч расчистил источник и построил купальню. Говорят, вода в нем святая, и уже отмечены случаи исцелений.
А вот со мной вышла незадача. Дьяконом я не стал. Конечно, по своим грехам. Да и слабаком я оказался. По приезде из Болхова батюшка установил череду, когда мне надлежало читать часы и апостол. Я встретил неожиданное противодействие. Чтецы всячески показывали недовольство появлением конкурента, а один священник преподал мне такой урок «христианской любви», что я долго не появлялся в Серафимовском храме. Когда же я снова появился и рассказал отцу Василию о причине моего исчезновения, тот горько вздохнул: «Эх, ты… Не мог потерпеть. Что думал, тебя конфетами с букетами встретят? А как меня гоняли! От одного Кузьмича можно было в Антарктиду сбежать». (Кузьмич был стукачом из спецслужб в ранге старосты).
Он махнул рукой: «Давай, изживай гордыню. Кто тебе сказал, что тебя все будут любить и по головке гладить? Царство Небесное нудится. А ты думаешь, что жизнь - это ЦПКиО с каруселями и качелями…»
Больше речи о дьяконстве он не заводил. Фильм о нем приказал пока не делать: «А то будет нам и от братии и от лжебратии».
Некоторое время он никому, кроме Людмилы Никитиной не позволял себя снимать, но через несколько лет бороться с видеокамерами уже стало невозможно. И батюшка перестал обращать на них внимание. Мне он приказал собирать материал: «Потом поглядим, что с ним делать».
Дьяконом я не стал, но жизнь моя и вправду наладилась. Как-то незаметно выбрались из безденежья. Однажды батюшка в алтаре читал записки. В одной из них было 500 рублей. При свирепствовавшей тогда девальвации - копейки. Батюшка протянул мне эту купюру, подмигнул и приказал: «Копи деньги!». С тех пор худо-бедно, но ни одного дня не голодали. Хватало на все. Я уверен, что по батюшкиным молитвам мы и квартиру в центре города получили в номенклатурном доме. Шансов не было никаких, ан - получили. Была еще одна беда, которой удалось избежать. Меня оклеветали и могли посадить на 4 года за то, что я организовал протест против увольнения с работы замечательного человека.
На его место метила любовница очень большого начальника. И я попал в ситуацию: завертелась карательная машина, и остановить ее могло только чудо. И чудо совершилось.
Моя благодарность и любовь к батюшке велика, но и безмерно раскаяние оттого, что я много раз огорчал его. Ему нравились мои опусы, и он постоянно говорил: «Так держать! Громи фашистского бродягу! Пиши больше!»
Но писал я мало. И молитвенник из меня не вышел. Разве что в оставшееся отпущенное мне время стану трудиться больше.
Прости, меня батюшка, окаянного.
ИДИТЕ ЗА ХРИСТОМ, ПРАВОСЛАВНЫЕ!
Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Каждый из людей, живущих на земле, должен знать твердо и сознавать, что все его дурные дела и поступки безнаказанно здесь, на земле,- не проходят. Как бы он себя ни тешил, ни говорил: "никто не видел, не слышал, меня некому обличить и наказать", рассуждение это бессмысленно. Это лишь убийство собственного сознания в самообольщении, человек сам на себя навлекает гнев Божий, и рано или поздно, гнев этот разрядится в виде кары; это следует твердо знать каждому злодею земли, каждому преступнику, каждому человеку, который совершает насилие над другим человеком, а тем более над нами, христианами.
Мы с вами переживаем страшное время. Мы видим, что наша страна, Матерь наша, Россия, терзается внутренними неурядицами, теми людьми зла, которым важны не честь, слава и благополучие России, а личная слава и властолюбие. Но они забывают, что миром правит Бог! Что есть Бог-Отец, что у России есть Заступница наша Усердная Матерь Божия. И не напрасно Святая Церковь направляет к сердцам людей Благовестие евангелиста Луки с притчей о блудном сыне, который сказал отцу: "Дай мне часть имения, я хочу жить по своей, свободной, но не отцовской воле".
Что он получил? Евангелие предупреждает: он получил страдания, голод, нищету, и только в страданиях прозрел, вспомнил, что где-то есть земля обетованная, есть иная жизнь,- тихая, спокойная, благополучная. И он обратился к Отцу в раскаянии со словами: "Отче, согреших на небо и пред то6ой!.."
Притчу эту следует понимать шире,- как отход человека от веры отцов, от благочестивой жизни. Так сама жизнь, голод, страдания заставят одуматься каждого презревшего веру человека. А если он будет упорствовать, Бог призовет к вразумлению, чтобы зло дальше не распространялось. И судьба русских людей - пример тому.
Зло всегда было и есть наказуемо, как бы люди ни утешали себя, что их поступки и посеянное ими зло пройдут безнаказанно. Это самообольщение. На малом примере Благовестия видно, как сын проявил своеволие, отошел от отца, от веры и получил страдания.
Мы, дети России, отошли от своего святого призвания, от наших национальных святынь и получили вразумление в виде страдания и мучений нескольких поколений людей: одни погибли в страданиях, другие мечутся в бездуховности... И Бог ждет, когда же, как блудный тот сын, проснется русский человек и вернется к Богу, отойдет от зла и пойдет по освященной дороге святых угодников, поймет, что без святого Православия нет и здоровой. Богу угодной жизни. Когда?!
А это зависит от каждого из нас, зависит от каждого человека, и, если он не пожелает понять в своем самообольщении,- жизнь заставит. Потому что мы здесь - люди временные, нас ожидает вечность. И все грязное, греховное, злое - в вечности не пребывает. Надо здесь, на земле, очистить себя страданиями, своим крестоношением. Не поздно одуматься, оглянуться, ощутить - зачем все было мною совершено, зачем и кому это надо. Зачем?
И не пришло ли время покаяться за ошибки молодости и ошибки, совершенные в зрелые годы, если ты их достиг. Дедушки и бабушки, родные, сколько страданий в семьях? Сколько невидимых миру слез!.. А ведь горькая правда в том, что мы нарушили, как тот блудный сын, волю отца своего земного и Отца небесного. Родителей мы не слушали, их слова наставлений до нас не доходили. Хотели жить по своей воле, распущенной. Рассуждали так: ах, ничего не существует, я все заполучу в этой жизни, но... увы!
Дети выросли, внуки растут, и мы остались одинокими в этом своем страдании. А за что? Мы ищем причину, ищем корень зла... А откуда он идет? От окружающего мира, а более - от каждого из нас. Мы не слушали, мы не хотели слушать, не прислушивались к умудренным словам людей опытных, наконец, мы не делали выводов из печального опыта жизни тех, кто отошел от Бога, кто нарушает волю родительскую. Ведь еще в Ветхом завете было сказано человечеству: "Чти отца своего и матерь и благо тебе будет и будешь ты долголетен на земле".
И верно! Никто не кается в непослушании своим родителям, никто не скорбит, вспоминая, что был непослушным ребенком. Уже прошла их жизнь, они отошли в вечность, и где-то в тайниках своей души мы чувствуем, что слава Богу, наша совесть чиста перед родителями. Мы это те, кто имел добрые задатки воспитания родительского. Для них неподвластно время - время прошлого нашего зла.
3адумаемся! Мы, наиболее стойкие христиане, не отказались в прошлом от веры в Бога, хотя школа, находясь под бременем идеологии большевизма, и наставляла нас: никакого Бога нет. Мы не пошли туда, куда нас звали лжепророки - в "светлое" будущее, но, гонимые, терпеливо несли поношения от окружающих, ибо исполняли волю родительскую; мы шли дорогой правды, дорогой евангельской нравственности, дорогой страданий, неся добродетели
терпения и милосердия в этот мир зла. А сколько священников свято хранили веру, находясь в тюрьмах?!
И зло, несмотря на тогдашнее свое всемогущество, оказалось не в силах уничтожить веру в наших сердцах, заставить нас - насилием и обольщением - прийти к тем, кто звал нас в омут зла. Ибо родительское послушание, молитва Веры и сознание простых и ясных вопросов,- Зачем? Куда пойду?! Во имя чего?! - удерживало нас от этого зла жизни. Вот почему накануне светлых дней подвига Поста великого, церковь вновь и вновь зовет нас не отходить от Храма, от Православия. И потому тем, кто проявляет колебания в Вере, мы говорим: Вернись! Вернись в отчий дом, где тебя ожидают благо, счастье, добродетели и здесь, на земле, и - там, в вечных обителях.
Все Бог дарует нам, нашим детям, нашим внукам, если они будут исполнять наше доброе назидание и, главное, если сами мы, матери и отцы, деды и бабушки, будем являть собой пример веры, молитвы, добродетели и сострадания. Верьте своей родительской совести, верьте, что Бог не оставит вас без своей великой, всемогущей силы. Но это случится не вдруг, не сиюминутно! Мы, люди греха, люди зла, рассуждаем так: я молюсь,- ты мне и дай тотчас же то, о чем я прошу... И при этом забываем, что мы молим, а не торгуемся. Надо через крест нашей жизни стать ближе к Богу. Вот тогда в своей многомятежной жизни ты поймешь, осознаешь, что же Бог дарует тебе за твое терпение. Это и трудно, и легко, это удобоносимое бремя и подвиг - доступны для каждого из нас. Но мы - маловеры.
А следовало бы учиться на ошибках прошлого, данных нам в назидание. Перед нами судьба нашей Родины. Мы более, чем мир Запада, страдаем от зла окружающего. Запад посылает нам все, что есть у него злого, жестокого, нехорошего, чтобы погубить Россию и душу русского человека. И это посылается через соблазны зла,- грязь нравственную, рок-музыку, порнографическую литературу в красивой обложке. Это унижение делается в надежде на то, что мы с вами - бестолковые, непонятливые и вообще, русские люди - это ничто!..
Но за нами многовековая история России, ее духовного роста и силы. И это мы показали во вторую мировую войну, повергнув в прах того, перед кем трепетала вся Европа, весь Запад. Мы и нынче встанем, поднимемся во весь рост, падут цепи, сковывающие нас! Только Бог нас и любит, и зовет, чтобы мы вернулись от греха жизни и обратились к свету правды Божией, а не блуждали, как тот блудный сын из евангельской притчи. И не нам искать истину у тех недобрых проповедников новых "учений", которых шлет нам Запад. На невнятном языке, мудрствуя от лукавого, зовут они нас на площади и стадионы то ли молиться, то ли плясать под рок-музыку. Идите сюда, мол, дети России...
Мы с вами тысячу лет идем за Христом. Порой спотыкаемся, но от Христа не отходим. Зачем нам иное, ставящее все с ног на голову "учение"? Зачем нам лжепророки, лжепроповедники, лжеучителя? Зачем? Рассудите, подумайте. Кто еще не видит свет Православия,- осознайте, придите. Вот путь истинной правды жизни, вот светлая дорога, ведущая нас к вечности. И знайте, что Бог, посылая нам испытания, не оставляет нас без своей силы и благодати Господней!
И я хочу вам напомнить, хочу сказать, что, как бы ни было трудно, как бы тяжел ни был путь к Богу,- идите! К Богу, к молитве, к терпению и знайте, что Бог ждет, когда вы повторите слова того заблудшего сына, но уже раскаявшегося: "Отче, согреших на небо и пред Тобой". Когда мы вернемся в родное, освященное Православие, когда посещение храма будет для нас радостью, когда мы не будем упоительно увлекаться тем злом, которое совершается за стенами храма, когда прогоним тех обольстителей, которые кричат нам: "Идите! Только мы вам поможем...",- тогда на многострадальную Россию, на всех нас сойдет Благодать Божия.
Мы уже раз позволили разрушать наши храмы, попирать наше святое Православие,- достаточно нам обмана того! Так останься же, великий многострадальный русский народ, в Православии! А в нашей семейной жизни мы, отцы и матери, должны напоминать о том своим детям. Не слушаете нас? Идите, куда знаете, но вы вернетесь избитые, униженные, оскорбленные. Ибо вы познаете пороки жизни, что ведут к болезням, к самоубийству и убийству. Скажут: "Ах, виновата среда, окружение..." - а ты живи просто, живи скромно, терпеливо, и Бог не оставит тебя. Но надо исполнять закон Божий, чтить отца и матерь свою, не бежать из отчего дома, не впадать в гордыню. Каждого человека за его непослушание ожидает расплата за содеянное зло. И о том говорит вся история человечества. Смотрите в историю, слушайте умных, добропорядочных людей, и тогда страданий не будет.
Эти слова мои выведены из самой практики жизни. Ближе к семье, к родителям, к Богу - и все будет хорошо. Отошли - плохо. Какие бы мы в своей неразумности ни были, ведь поймем, что сами обидели уже умерших родителей... Чем? Непослушанием, своей гордостью, своей надменностью...
Пусть этого не случится! И Господь наш, Иисус Христос, зовущий нас в Отчий дом, пошлет нам сознание, просветит разум, откроет сердце, ведущее к нашему Спасителю. Аминь.
