Когда случилась трагедия на подводной лодке «Курск», я вам сказал: «Причина трагедии такова: видимо, кто-то из жен, провожая мужей в поход, проклял их!»
И вот сегодня ко мне приехала оттуда жена начальника штаба дивизии, капитана первого ранга Багрянцева Владимира Тихоновича, и мы её спросили. Да, так оно и было: вслед отплывающим в море своим мужьям они бросали жестокие слова…
Жены эти, конечно, далеко отстоят от Бога. Им надоело ожидать, когда вернутся их мужья - они задумали разводы. И представьте чувства этих военных моряков - матроса, капитана, старшины - что ожидает их после похода?
Придешь домой из трудного похода - дверь закрыта. Потом тебя встречает злобное выражение, крик: зачем, мол, пришел, вот тебе бумага на развод, и прочие, и прочие удары жестокого женского сердца в сердце мужа. И он, находясь на службе, исполняя долг защиты Родины, занимаясь сложной стрельбой, думает эту свою тяжелую думу - и рука-то уже по-другому идет… Может быть, что-то не то нажали, не туда направили, и лодка-то и разорвалась…
И эта картина повторяется каждый раз, когда женщины отправляют нас, своих мужей, с проклятьем. Это было и тогда, когда потонул теплоход «Тарасов», и когда ряд других катастроф имел место - много я имею свидетельств подобных трагедий…
Забываем мы о том, как сильно слово, сказанное в гневе, с желанием возмездия, чтобы человек был уничтожен: всё по этому слову и совершается. Я вам уже не раз говорил, все время учу и напоминаю о том, что ваше женское слово - оно сразу до Бога доходит. Сразу! Хорошие, молитвенные слова - тоже, и особенно - молитвенные. Но мы не чувствуем, не хотим понять, как Бог нам помогает за наши молитвы, особенно когда мы молимся в скорбях за детей, когда мы переносим их страдания…
Отец Василий
Молитесь - Господь всё вам воздаст. Пусть не сразу, но всё получите, что вы хотите, к чему стремитесь, что ищете в жизни. Так неужели нельзя остепениться, неужели нельзя удержать в себе раздражение? Ведь это человек любимый - вспомните, что вы все вышли замуж по любви, и вы любили друг друга. Но как наступило время житейского недостатка - то квартиры не давали им нигде, то не платили зарплаты, то ряд других неурядиц возникал - так сразу: ты виноват! А где-то пожалеть, утешить, приласкать, сказать: “Да ладно, всё придет в своё время” - этого нет…
Я за вами много, почти 50 лет смотрю, и знаю, откуда идут корни этого зла - женского неверия и жестокости. Это происходит, когда женщина теряет веру, когда жена теряет любовь, которую надо сохранить - любовь не плотскую, а одухотворённую! Да, величайшим подвигом в семье является забота - о муже, о детях, о доме. И вы можете этот подвиг совершить - в ваших силах всё есть!
Но вы не хотите и не желаете, это вам не надо. А нужны оправдания: мол, вы не знали что он такой дурной, хотя раньше казался умным человеком. Ну, а чем же он виноват-то? Пока ходил в женихах - был хороший, а наступило время испытаний - стал плохим.
Чем плохой? Да ничем. Всё - то же самое, но жена смотрит по сторонам: посмотри, как живут соседи, у них всё есть. Ах, какая машина, какая дача, как она одевается, где они пропадают-гуляют, и прочее, и прочее. А зачем это надо? В одно мгновенье это может рухнуть, в одно мгновенье уничтожится…
А потом начинают плакать: “Ах, мои милые, ах, мои дорогие, как же вы там мучились…», рвать на себе волосы… Кончились ахи, кончились вздохи. Вы получили то, что, не желая, не отдавая себе отчета, сами на себя навлекли. Получили так, как заслужили. Вот ясный пример ответа на то, что бывает с человеком, когда он, забыв Бога, несет своё зло и ожесточение в этот мир.
Если будут молиться - Бог им поможет. Нет - ещё будут крутиться. Ведь они пошли по всем этим экстрасенсам, по всем колдунам, веря в их пустые обещания и платя денежки за это бесовское дело. А в Церковь пришли только четыре человека…
Сегодня мне сказали, что завтра снова придет сюда жена Багрянцева. Что стали немного подтягиваться к храму Божьему и другие - уже около двадцати человек были ещё где-то там на Севере, в маленькой часовне, вместе с ними. Слава Богу, начинают понимать основное: что не надо жить со взглядом на эту пыль - на кажущееся житейское благополучие, важно думать о своей семье. А в семье требуется вера - вера жены очень крепкая, подкрепляемая молитвою и надеждой на помощь Божию. Именно жена должна быть стержнем духовной жизни и теми часами, по которому живет семья. Этот маятник жизни, который ходит в ней - очень многое от него и зависит.
Но, к сожалению, выпархивает она за погонами - ах, какие они красивые, когда заканчивают морское училище: погоны блестят, рубахи белые, кортик сбоку, фуражка… - ух! Поневоле хочется броситься за таким. Но вот бросилась, и уже надо, засучив рукава, и посуду мыть, и всяким другим хозяйством заниматься, а там детишки-ребятишки пошли. И начинается: а вот я не думала, что всё так будет… И бросают на произвол судьбы мужей. Тут поневоле и запьёшь - я по-мужицки говорю, - поневоле начнешь спотыкаться, ведь дома никто не ждет.
Но чтобы жить нормально, надо понимать, что мужу военному, особенно пограничнику, когда он приходит домой, нужно дать отдых обоснованный - и моральный, и духовный. Но на это надо иметь беспредельную любовь к мужу и к его подвигу. Потому всегда и прославляются жены христианские, которые делят все невзгоды походной жизни своих мужей. Эти жены - то, что надо…
Но теперь вы, молодые мамы, чаще всего детей-то, дочерей своих не готовите к тяжелой жизни. Спокойно отпускаете их в дискотеку в эту, да в платьице покороче, и в пятнадцать, даже в тринадцать лет - уже курит вовсю эта дочь, или - смотреть страшно - идет полупьяная. Ну что, ну куда она годится-то - бросить её на улицу, а потом обижается, что в двадцать лет - уже «на пенсии»…
Ну, куда это? Но ведь они сами искали всё это, сами к этому стремились, не слушая, не желая понять стариков - повидавших, прошедших, понимающих всё грязное, трагическое прошлое время. Мы всё видели. Потому и предупреждаем, говорим постоянно: «Ребята, ну не лезьте, не воруйте, не курите, не бросайтесь в эти компании…» Но всё равно бросаются, а потом плачут, а потом обижаются, почему жизнь такая…
Вот еще свежий пример. Шел к машине человек, всего 36 лет, и умер. А чего он умер-то - наверное, разболтался? Да, разболтался водитель, и собирался на развод подать. Ну и подал - вот привезли в катафалке. Не пожелаем такого никому, и напомним, что вас нельзя трогать, вас нельзя унижать, с вами нельзя, как с какой-то тряпкой, обращаться, нельзя! Есть великая сила - Бог всегда за вас, Бог вас хранит, защищает, и будет защищать, только вы-то станьте ближе к Богу. Трудно? - Трудно! А утешение - в Боге, в молитве, в радости и благополучии.
Вот к чему я говорю вам о том, чтобы вы, христианки мои, прихожане, в твердости веры стояли. Вы должны иметь крепкую веру и демонстрировать беспредельную любовь. Но любовь не к улице, не к зависти, что кто-то лучше одет, а любовь к вере, к молитве, к сострадающим.
Я вам не случайно напомнил трагедию «Курска» - слово жены исполнилось. Слово матери исполняется, и жены также, если она будет молиться. Если бы с 1943 года не молились моя мама и сестра, я бы здесь не стоял. Я практически ощущал приток силы Божьей по их молитвам: «Заступи и сохрани!»
Так и сегодня. Время очень трудное у нас, очень жестокое, очень циничное. Все нас расшатывают, все мешают идти к вере. Но это самое главное - веровать, молиться, воспитывать детей - чтоб они знали школу, Церковь, дом и мать! Трудно, да, трудно это, но нужно и по рукам давать. И вы их не балуйте. Не так себя ведут, не слушают вас - сажайте на хлеб, на воду. Это ничего. Не хотите? Заработайте сами. А не так, чтобы: “Батя, получше нет ничего?”. Что есть - то и надевай. Не хочешь - иди, работай. Чтобы потом с вас время не спрашивало: “Почему так всё получается?” Чтобы вам, на вас не тыкали: “Мать, ты виновата, что я такая выросла”. А разве тебе не говорили?…
И меньше внимания на мир - на мир окружающего соблазна и невежества. Это не наше. Наше вот - храм Божий, молитва. И Господь, поймите меня правильно, Господь всё дарует нам - всё, что надо для жизни, для радости, для утешения, и особенно будущим матерям и мужьям. Идти - твёрдо, но с Богом, с молитвою. Не слушая, не прося совета у друзей, у приятелей. И не бросая семью, ища всевозможных развлечений. А то будет поздно, поздно плакать.
Помните, Бог везде с нами, и «ляпать» ничего не надо - в спину, в адрес своих близких, родных, особенно мужей. Трудно? Да, трудно всем. Но надо терпеливо переносить испытание, которое есть у каждого из нас. Все мы несем грех жизни, и только в вере отмаливаем его - молимся, просим, чтобы Господь даровал нам терпеливо все перенести.
Так держать, и других научить - бестолковых, которые этого не понимают: «Как ты живешь? - Очень просто: верю, да и молюсь. И не ругаю мужа. А детей - учу вере…» Аминь.
Об отце Василии Ермакове мне писать сложно. Так много пережито такого, о чем не расскажешь посторонним. Да и за каждое слово придется отвечать. Я смотрю на его ласковое лицо, глядящее на меня с фотографии над моим письменным столом, и читаю укор в его взгляде. Эх, несоделанное мое… А ведь так много можно было сделать под его окормлением.
Я узнал об отце Василии от своих коллег - режиссера научно-популярной киностудии Дмитрия Делова и оператора Сергея Левашова.. Они к тому времени уже несколько лет ходили в Серафимовский храм. Я же, когда возникала нужда в духовном совете ездил в Псково-Печерский монастырь к отцам Адриану и Иоанну Крестьянкину. Но в большинстве случаев поступал по своей воле.
«Зачем ты ездишь в Печоры, когда сам отец Иоанн благословил всех питерцев ходить к отцу Василию на Серафимовское!», - упрекали меня друзья-семинаристы и «академики». (Я тогда в основном ходил в Лавру и семинарский храм).
Через некоторое время Инна Сергеева, работавшая на кухне при Серафимовском храме, сказала, что отец Василий ждет меня. Я принял это за шутку. Прошло года два, и Инна снова напомнила мне об этом.
Да как он может ждать меня, когда я его никогда не видел. Нечто я Нафанаил под смоковницей?
Вот иди - и узнаешь.
После некоторого колебания я все же отправился на Серафимовское. Было любопытно узнать, отчего меня ждет батюшка, но была еще одна причина. Я подружился с ныне покойным отцом Михаилом Женочиным, и он звал меня к себе в Гдов, где он строил храм. Звал он и молодых людей, объявивших себя казаками: там и граница, где они могли быть полезными, и земли вдоволь - можно отстроиться и создать казачью станицу, которая могла бы стать центром возрождения казачества: с летним лагерем и духовно-просветительским центром. Местные люди к вере были равнодушны, и отец Михаил хотел создать из петербуржан ядро, вокруг которого можно бы было организовать приход и интересную приходскую жизнь. Но желающих уехать из Петербурга в провинцию не нашлось. Я же очень хотел поддержать отца Михаила и даже избу купил по соседству с ним. Места там замечательные и мне знакомые. Рядом церковь - единственное, что осталось от имения Кярова, принадлежавшего графу Коновницыну - герою войны 1812 года.
В ней несколько лет служил отец Роман Матюшин. Я навещал его и слушал только что написанные им песни. За рекой - развалины имения князей Дондуковых-Корсаковых. В пяти верстах Чудское озеро. Грибной и ягодный лес начинался сразу за деревней. Я, действительно, собрался перебраться туда. Моя жена сказала, что нужно на такое серьезное дело взять благословение у опытного священника, и мы отправились к отцу Василию.
Встретил он нас так, будто, действительно ждал несколько лет. О Гдове приказал забыть: «Чего тебе там? Ходи ко мне. И тут дел навалом».
Так мы стали «серафимовскими». Жили мы в Купчино. Дорога до Серафимовского храма была дальняя. Езда с двумя пересадками. Дети маленькие. Приходилось брать с собой еду, запасную одежду и все, что может понадобиться малышам. Я роптал: «Зачем детей мучить? В храме давка - не протолкнешься. Появятся вопросы - съезжу за советом». Но жена была непреклонна. Уверяла меня, что к отцу Василию нужно ездить на службу. И мы ездили. Наши новые знакомые в один голос говорили, что у тех, кто ходит к отцу Василию, жизнь непременно налаживается. По его молитвам люди исцеляются и избавляются от всяких бед. К нашей подруге вернулся муж, бросивший ее с двумя детьми. Она несколько лет практически не покидала храм. Батюшка говорил ей: «Ходи-молись. Вернется твой разбойник».
У батюшки был особый дар проявлять любовь так, что человек не только чувствовал эту любовь, но еще и был уверен в том, что его-то батюшка любит больше, чем прочих. Мне тоже так казалось. Когда я появлялся в храме, батюшка подмигивал мне и на всю исповедальню объявлял: «Богатырев явился. Вот он - богатырь земли русской». Я всякий раз конфузился. Господь силушкой меня не наградил, и фамилии своей я не соответствую. Тем более, что в детстве и юношестве нередко находились любители испробовать на деле, каков я богатырь. Драться я не любил. Никогда не мог ударить человека в лицо. И богатырство мое нередко бывало посрамлено. А после такого батюшкиного приветствия я чувствовал себя самозванцем и испытывал неловкость. Люди, пришедшие к батюшке намного раньше меня, не скрывали своего раздражения, видя во мне выскочку, ничем не заслужившую сугубого батюшкиного внимания. Между тем я был введен в «ближний круг» - приглашен в алтарь и к участию в чаепитии и трапезе.
По этому поводу я испытывал сложные чувства. Стыдно, но это льстило моему самолюбию, но еще больший стыд я испытывал оттого, что многое из заведенного на кухне меня раздражало. Женщины, стоявшие на кухне, при открытых в алтарь дверях, могли во время службы засунуть в алтарь голову и что-то довольно громко сказать батюшке. И батюшка их за это не ругал, не налагал эпитимий. Раздражало меня и то, что этот «ближний круг» занимал много батюшкиного времени пустыми разговорами в то время, как во дворе стояли толпы людей с реальными бедами и проблемами. Некоторые приезжали из других городов. Вопросы у «приближенных» зачастую бывали совершенно пустые. Однажды пожилая женщина, знавшая отца Василия еще со времени его служения в Никольском соборе, перебив всех, громко вопросила: «Батюшка, на каком трамвае благословишь домой ехать?»
Поезжай на сороковом.
Вопрошательница вдруг громко зарыдала. Видно, по сердцу был другой номер.
Позже я понял, что батюшке после службы нужно было просто отдохнуть с давними знакомцами. С ними он мог расслабиться. Серьезные беседы требовали большого расхода душевных и физических сил. А сил оставалось все меньше. Иногда он садился на диван в пономарке и сразу же начинал похрапывать. Но проходило несколько минут, и громкий голос кого-нибудь из алтарников или дьяконов будил его. Меня всегда огорчало то, что окружавшие батюшку люди не берегли его сон. Он же после прерванного краткого сна вставал и устремлялся по своим делам, никого не упрекая и не ругая. Нередко он появлялся в храме в шесть утра и уходил поздно вечером. В перерыве между службами общался с народом.
Часто можно было услышать с сокрушением произносимую фразу: «Учу вас учу, а все без толку». Многие не понимали: чему он нас учит? А суть его учения заключалась не в том, как готовиться к причастию и сколько канонов прочесть, а в привитии человеку понимания того, что Церковь - это
Мать. И без Нее нет спасения в этом мире. Он прививал живое чувство веры. К одним он был строг. Иногда до чрезвычайности. К другим же проявлял снисхождение, понимая, что бремена непосильные могут отвратить их от спасительного пути.
Батюшка часто давал советы в шутливой форме. Новоначальной прихожанке, хотевшей каждый день прочитывать Псалтирь, он дал такое благословение: «Ты, мать, запомни: утром - утреннее правило, а вечером - вечернее. И смотри - не перепутай».
Если он видел в человеке гордеца, и чувствовал, что тот не станет выполнять его советов, на заданные вопросы батюшка мог довольно резко ответить: «А я почем знаю? Ты человек ученый, а я мужик деревенский. Чего у меня спрашивать. Ты сам все знаешь».
Муж сестры Тамары Глобы (бывшей не Глобой, а Трескуновой - ассистенткой на картине, снятой по моему сценарию) жаловался мне на отца Василия. Тот на его разглагольствования махнул рукой и послал его вон. Времени у батюшки на интеллигентскую болтовню, целью которой было утвердиться в безбожии или какой-нибудь гуманистической благоглупости не было. Он с большим удовольствием шутил по поводу гордыни и непробиваемости «ученых мужей». И очень ценил хорошую шутку. Но только если она не была пошлой. «Ад достоин всяческого посмеяния». Поэтому батюшка радовался, как ребенок, когда удавалось уязвить врагов Церкви. Он сам часто подтрунивал над занудами и людьми полагавшими, что он будет за них молиться, а им уже ничего не надо делать для собственного исправления.
Мне постоянно говорили, что я обязан снять фильм о батюшке, и я для начала снял несколько его служб. Но когда я пытался снимать отца Василия в непринужденной обстановке, он всегда либо махал руками и приказывал прекратить съемку, либо становился неестественно важным. Батюшку нельзя было заставлять «петь не своим голосом». Не нужно было просить его рассуждать на богословские темы. Батюшка же сам о себе говорил, что он «практик». Феномен его служения заключался в молитве о вверенных ему чадах. Нужно было не организовывать съемку - он терялся и терял естественность при нацеленной на него камере, а подсматривать, как он общается с людьми. Но этого он в ту пору не позволял. Камеры в храме появились гораздо позже. В последние годы иногда батюшку снимало несколько десятков наших прихожан и «ненаших», приехавших к нему за советом. Все же мне удалось побывать с ним на его родине и снять его в естественной обстановке.
Мы встретились не договариваясь в Оптиной пустыни. Он приехал туда из Болхова с орловскими родственниками. Рядом с монастырем поселилась наша общая знакомая - монахиня из Москвы. Она пригласила нас на чай после воскресной литургии. В числе приглашенных был некто Мыкола, приехавший в Оптину из Полтавы. Он прошел сквозь огонь, воду и все известные музыкальные инструменты. По природе очень деловой человек, он с легкостью придумывал и совершал авантюрные дела, а результат довольно скоро пропивал и прогуливал. Такая жизнь опустошила его. Потеряв к ней интерес, он по чьему-то совету приехал в Оптину Пустынь. Но понять для чего взрослые люди часами стоят, слушая монашеское пение, он долго не мог. Прошло немало времени, прежде, чем он в первый раз исповедался. Но и это не помогло. Он сидел с нами за столом, с удивлением прислушивался к нашему разговору.
Что Мыкола молчишь? - спросил его отец Василий.
Да я слушаю. И думаю, - ответил он.
Может, спросить чего хочешь? - продолжал батюшка. - Я вижу, у тебя много вопросов.
Да, на мои вопросы до утра отвечать будете, - усмехнулся Мыкола.
Ну, и давай поговорим до утра. Поехали со мной ко мне на родину, - неожиданно предложил батюшка. - Ты тут все равно ничего не делаешь.
Мыкола помолчал несколько минут, потом решительно мотнул головой: «Поехали».
Ну, и ты, Сашка, дуй с нами, - неожиданно обратился отец Василий ко мне.
Меня уговаривать не пришлось. Мы вышли с Мыколой из избы.
Что это за батек? - спросил он меня.
Я сказал ему, что Господь призрел на него и послал ему именно того, кто вразумит его и изменит его жизнь.
Мыкола недоверчиво пожал плечами и рассказал о неудовольствии батюшкой многих монахов. Дело в том, что отец Василий сказал после службы проповедь, в которой обличил некоторых монахов-младостарцев, возомнивших себя опытными духовниками. Батюшка знал много случаев, когда от чрезмерной строгости таких монахов, люди приходили в отчаяние и переставали вообще ходить в Церковь. Досталось от батюшки и тем, кто вел яростную борьбу с ИНН.
Я пообещал по дороге прокомментировать эту историю.
Мы выехали на двух машинах. Родственники отца Василия - на одной. Мы с отцом Василием и Мыколой - на мыколиной «Шкоде». У ворот нас поджидала целая толпа питерцев, оказавшихся в этот день в Оптиной. Некоторые стали проситься с нами. Всем хотелось попасть с батюшкой на его родину.
Еще увидите мою родину, - пообещал батюшка.
Так и произошло. Через несколько лет духовные чада отца Василия стали приезжать в Болхов целыми автобусами.
Мы сидели в машине, как батюшка вдруг приказал остановиться. Он вышел и направился к группе военных, шедших в сторону монастыря. Я поспешил за ним. Батюшка решительно встал у них на пути и, радостно улыбаясь, произнес длинную тираду, от которой военные буквально опешили. Это были генералы и полковники медицинской службы. В отце Василии трудно было признать священника: борода короткая, стрижка, в отличие от снующих повсюду монахов, тоже короткая. Одет в куцый плащик пятидесятых годов. На голове неказистая шляпа той же поры. Стоптанные грубые ботинки фабрики «Скороход». Что за человек?! Местный козельский дедушка - да и только. А дедушка этот радостно говорит им: «Верной дорогой идете товарищи. Комиссары ее от вас долго загораживали. А вы - молодцы! Идите по ней всегда. Будьте настоящими воинами Христовыми. Тогда никакой враг вас не одолеет. Вы моложе меня. Не знаете войны. А я знаю. И знаю, что без Бога - не видать бы нам победы. Как только открыли коммунисты храмы, так и отступать перестали. И вы никогда не отступайте. Уповайте на Бога! Уж Он-то никогда не подведет!»
Военные медики слушали отца Василия, переминаясь с ноги на ногу. Были они ужасно похожи друг на друга: низкорослые, с одинаковыми пузцами и все, как один, совершенно без шей. Возможно, шеи и были, но они втянули их от испуга. В начале девяностых с военными еще так не разговаривали. Отец Василий широким крестом благословил их и попрощался за руку с каждым. Те послушно протягивали ему руки, но было видно, что смущение их еще больше усилилось. Генералы обычно подают руку первыми. Если вообще подают…
Сначала мы заехали в Шамордино. Монахини узнали батюшку, и буквально через минуту навстречу нам шла радостная настоятельница. Она провела нас в храм, рассказала о трудностях, с которыми постоянно приходится сталкиваться при восстановлении обители. Мы сходили на монастырское кладбище. Нам показали могилу сестры Льва Толстого. Батюшка спел «Со святыми упокой». Мы, как могли, подтягивали вместе с монахинями. Спустились к источнику. Потом батюшку на целый час увели от нас насельницы. Желающих получить духовный совет оказалось немало. Мы с Мыколой прошли назад по дороге, выбрали точку, и я поснимал прекрасные виды. Дорога к Шамордино лежит на вершине высокого холма, с которого открываются бескрайние дали. Сам холм широкой дугой опоясывает просторную долину. Внизу серебряной змейкой вьется речка с ракитами по берегам. За ней до самого горизонта луга с аккуратными стогами. Монастырь с островерхим храмом венчал правый край открывшейся перед нами картины, и казалось, что весь этот пейзаж придуман исключительно для того, чтобы подчеркнуть его величие и красоту.
Потом мы долго ехали вдоль пологих холмов, покрытых березовыми перелесками. Белые стволы казались прозрачными на фоне голубого неба. Подъехали к Белеву - родине поэта Жуковского. Грустная картина. Обшарпанные серые дома, давно позабывшие о существовании маляров и штукатуров. Разгромленные церкви. Огромные ямы посреди центральной улицы. Асфальт давно кончился, а за Белевым и грунтовая дорога практически прекратилась. Мыкола стонал и мычал, когда его новая «Шкода» билась днищем о колдобины: «Долго еще так ехать?» - жалобно спрашивал он у отца Василия.
Терпи, Коля, - смеялся батюшка. - Вот и немцы во время войны на своих «Виллисах» и «Хорхах» очень этим делом интересовались.
Пока дорога была еще проезжабельной, Мыкола задавал отцу Василию разные вопросы, из чего стало ясно, что он не имеет никакого представления ни о Церкви, ни о духовной жизни. Батюшка очень скоро утомился и, услышав очередной нелепый вопрос, кивал мне: «Ну-ка, скажи ему».
Я старался отшучиваться. Но если уместно было поговорить о чем-нибудь серьезно, то отвечал серьезно. Катехизация получилась забавной и продолжалась она без перерыва 10 дней, поскольку после Болхова я пригласил Мыколу к себе в Петербург.
В одном месте батюшка попросил остановиться. Мы вышли и спустились в яблоневый сад. Я никогда прежде не видел такого изобилия. Ветки яблонь низко наклонились от тяжести огромных плодов. Вся земля была усеяна яблоками. Батюшка поднял несколько особенно крупных яблок и стал их по очереди надкусывать. Я последовал его примеру. Сладкие, сочные. Батюшка тяжело вздохнул: «Где же хозяин? Уже из Голландии и Израиля яблоки возим, а свои пропадают»…
В Болхов мы приехали поздно. Выпили чаю с бутербродами и стали устраиваться на ночлег. Нам с Мыколой определили по отдельному месту. Сам же батюшка лег с мужем своей племянницы на малоудобную полуторную кровать с панцирной сеткой. Все мои попытки позволить мне лечь на полу закончились строгим батюшкиным приказом «лечь, куда велено, и не перечить». В первую ночь я так и не смог уснуть. Было ужасно неловко. Бедный батюшка! Такое неудобное ложе, да еще и на двоих. Но батюшка довольно быстро уснул. И сосед его тоже был горазд спать в спартанских условиях.
Утром мы пошли на кладбище поклониться батюшкиным родителям. Служить литию он не стал, тихо помолился и повел нас вверх по улице, ведущей к местной «поклонной горе». Там, на площадке с огромными бетонными буквами, сложенными в название города «Болхов», мы долго разглядывали лежавший под нами город. Я насчитал семь церквей вместе с развалинами Троицкого Оптина монастыря, стоявшего вне города на высоком холме. Но, кажется, были и другие церкви. Просто их не видно с той точки, где мы находились. Отец Василий стал показывать место, куда немцы гоняли его вместе с другими болховчанами на рытье окопов. Рассказал о том, как отступали наши войска, бросая город на произвол судьбы. Никакой эвакуации, кроме семей начальников не было. Вместо того, чтобы раздать съестные припасы брошенному населению, было велено их сжечь.
Затем мы вернулись в город, перешли речку по подвесному мосту и пошли в сторону Троицкого Оптина монастыря. Проходя по улицам, по которым он ходил в школу и в церковь, показал места, где стояли соседские хулиганы, издевавшиеся над ним. Его дразнили «попом». Похоже, дело не заканчивалось одними оскорблениями. Но подробностей он нам не поведал. За речкой шла череда холмов, разделенных оврагами. Мы поднялись на ближайший, откуда открывался замечательный вид на ту часть Болхова, откуда мы пришли, где стоял родительский дом отца Василия.
Батюшка долго стоял, предаваясь воспоминаниям. Рассказывал о соседях, показывая, кто где жил и чем ему запомнился. Время было тяжелое. К его отцу часто приходили за советом соседи, попавшие в беду. В доме всегда было многолюдно. С той поры батюшка привык слушать «глас народа», вдаваться в детали и суть проблем. Он с детства узнал о нужде, людском горе. О репрессиях и зверствах безбожной власти ему было известно не понаслышке. Арестовывали священников, активных прихожан. Много людей исчезло безо всяких объяснений причин. Показывая, где стояла мельница, где были лавки на улице спускавшейся к реке от соборной площади, батюшка покачнулся и чуть не наступил на свернувшегося клубком ежа. Более получаса он смеялся, рассматривал укутанного в желтые листья ежа, осторожно поддевал его носком ботинка, чтобы тот развернулся и побежал. Но тот только фыркал и оставался в прежнем положении. У меня что-то случилось с камерой, и я не смог заснять этой удивительной сцены. Жаль! Ах, как жаль! Батюшка был такой веселый, стал рассказывать что-то о детстве, чего я, к сожалению, не запомнил. Помолодел на глазах. И если до этого шагал с трудом (я боялся, что он не дойдет до монастыря), то после этой встречи с ежом он шел бодро, чуть ли не вприпрыжку.
У развалин монастырского собора настроение батюшки изменилось. Он погрустнел. Да и было отчего. Внутри собора зияли ямы - это комсомольцы искали сокровищ. Стены были ободраны и испещрены непристойными надписями. Кресты сбиты. Заросли лопуха подошли вплотную к стенам. Воистину мерзость запустения.
Батюшка долго ходил, вздыхал: «Ничего у них не выйдет с их перестройкой, пока не покаются и не восстановят разрушенных храмов. Бог поругаем не бывает!»
Теперь, глядя на восстановленный монастырь, трудно представить в каком положении он был 20 лет назад.
Вечером мы с Мыколой помогали батюшке собирать яблоки в саду. Набралось 2 мешка. Как их доставить в Петербург? Я предложил Мыколе поехать ко мне в гости, заодно завести яблоки батюшке. Обещал показать ему город, отвезти к Ксении Блаженной и к отцу Иоанну Кронштадтскому, а главное - чтобы он побывал на батюшкиной службе и познакомился с общиной Серафимовского храма. К удивлению, Мыкола сразу же согласился. Он сказал, что несколько раз уже беседовал с отцом Илием, а теперь неплохо бы сравнить двух старцев. Резоны его были малопонятны. Он решительно не понимал, как ему отказаться от мирских удовольствий и полагал, что найдет духовника, который позволит ему и с барышнями веселиться, и кое-что для Церкви делать. Что именно - он представлял с трудом.
В Болхове мы пробыли три с половиной дня. Побывали на службе в двух действовавших тогда храмах. В храме Рождества Христова на всенощной. В этой церкви служил до войны отец Василий Веревкин. Этот священник сыграл очень важную роль в жизни батюшки. Под его водительством он делал первые шаги в Церкви. С ним молодой Вася Ермаков был угнан немцами в Эстонию, где обрел второго учителя - фактически спасшего ему жизнь. Это был отец Михаил Ридигер. С его сыном - будущим Патриархом Алексием Вторым отец Василий сохранил дружбу на всю жизнь. Но это особая история.
А в Болхове мы отстояли литургию во Введенской церкви. Батюшка сослужил настоятелю - молодому многочадному отцу Петру.
Эта церковь запомнилась тем, что в ней хранилась деревянная статуя Николая Угодника, перенесенная из собора да еще хором из четырех древних старушек. Они пели такими жалостными, дребезжащими голосами, что казалось: вот-вот испустят дух. И распев у них был особый - отдаленно похожий на обиход неведомый девятый болховский глас для не столько поющих, сколько жалобно вопиющих.
После службы певчие вместе с другими старушками долго одолевали батюшку. Он рад был видеть знакомые с детства лица. Потом мы отправились на воскресную ярмарку. По дороге батюшка говорил о том, как он любит Болхов - город церквей. Сокрушался о том, что нынешний народ растерял веру и не испытывает нужды в храмах, которые воздвигли их предки. Я спросил его «не хочет ли он последние годы жизни провести на Родине?» Он тяжело вздохнул: «Да как оставишь моих питерских чад»…
На ярмарке отцу Василию ничего не было нужно. Он просто хотел посмотреть на земляков. Он заговаривал с торговцами съестного и хозяйственного товара, делал вид, что приценивается, но ничего не покупал. Он довольно долго ходил по рядам. Мыкола томился, с тоской поглядывал на пивной ларек. Но мы условились, что ничего спиртного в Болхове пить не будем.
Собирались мы поехать в Спас-Чекряк, где служил причисленный к лику святых отец Георгий Косое, но этим планам не суждено было сбыться. Появились какие-то люди, прознавшие о приезде батюшки. На следующий день мы освящали дом вернувшихся с севера болховчан. Потом крестили на дому полугодовалую девочку. Я читал «Апостол», подпевал батюшке.
Все, вернемся, я из тебя дьякона сделаю, - объявил мне свою волю отец Василий.
Но о поездке в Спас-Чекряк пришлось забыть. Племянница рассказала отцу Василию о каких-то семейных делах, требовавших скорейшего возращения в Орел.
Батюшка с племянницей и ее мужем поехали в Орел, а мы с Мыколой на его груженой болховскими яблоками «Шкоде» - в Петербург с заездом в тверскую деревеньку, где жила с дочерьми моя жена. Почти всю дорогу Мыкола рассуждал о рачительности и умении жить «хохлов» и никчемности «москалей». Показывая на покосившиеся избушки, стоявшие вдоль дороги, он говорил: «Во, москали, зробылы соби халабудок та и живуть потихесеньку. А шо це за життя!» Но когда халабуды сменились петербургскими дворцами, он поутих. Но тут уж я дал волю рассуждениям о дружбе народов, о преступлении политиков, о трагическом разрыве единого организма, о готовности лечь под наших врагов, и об умении «грести до сэбэ», куда и Крым с Новоросией попали под сурдинку. Говорил я все это шутливой форме, но мой гость «надувся».
В Петербурге ему понравилось. Батюшка встретил его, как старинного друга, обласкал и прилюдно заявил, что «у раба Божьего Николая все будет очень хорошо».
Это обещание исполнилось. Мыкола теперь уважаемый человек - Николай Емельянович – хозяин гостиницы при Оптиной Пустыни. Живет барином в огромном доме. Выстроил целую деревню, куда съехались прекрасные работники - родственники и полтавские знакомцы. У него тучное стадо дойных коров и бычков, десятки гектаров черноземов. Но главное - его стараниями восстановлен храм Ильи Пророка, куда на престольный праздник приезжают служить оптинские священники с несколькими автобусами паломников. Внизу под храмом Емельяныч расчистил источник и построил купальню. Говорят, вода в нем святая, и уже отмечены случаи исцелений.
А вот со мной вышла незадача. Дьяконом я не стал. Конечно, по своим грехам. Да и слабаком я оказался. По приезде из Болхова батюшка установил череду, когда мне надлежало читать часы и апостол. Я встретил неожиданное противодействие. Чтецы всячески показывали недовольство появлением конкурента, а один священник преподал мне такой урок «христианской любви», что я долго не появлялся в Серафимовском храме. Когда же я снова появился и рассказал отцу Василию о причине моего исчезновения, тот горько вздохнул: «Эх, ты… Не мог потерпеть. Что думал, тебя конфетами с букетами встретят? А как меня гоняли! От одного Кузьмича можно было в Антарктиду сбежать». (Кузьмич был стукачом из спецслужб в ранге старосты).
Он махнул рукой: «Давай, изживай гордыню. Кто тебе сказал, что тебя все будут любить и по головке гладить? Царство Небесное нудится. А ты думаешь, что жизнь - это ЦПКиО с каруселями и качелями…»
Больше речи о дьяконстве он не заводил. Фильм о нем приказал пока не делать: «А то будет нам и от братии и от лжебратии».
Некоторое время он никому, кроме Людмилы Никитиной не позволял себя снимать, но через несколько лет бороться с видеокамерами уже стало невозможно. И батюшка перестал обращать на них внимание. Мне он приказал собирать материал: «Потом поглядим, что с ним делать».
Дьяконом я не стал, но жизнь моя и вправду наладилась. Как-то незаметно выбрались из безденежья. Однажды батюшка в алтаре читал записки. В одной из них было 500 рублей. При свирепствовавшей тогда девальвации - копейки. Батюшка протянул мне эту купюру, подмигнул и приказал: «Копи деньги!». С тех пор худо-бедно, но ни одного дня не голодали. Хватало на все. Я уверен, что по батюшкиным молитвам мы и квартиру в центре города получили в номенклатурном доме. Шансов не было никаких, ан - получили. Была еще одна беда, которой удалось избежать. Меня оклеветали и могли посадить на 4 года за то, что я организовал протест против увольнения с работы замечательного человека.
На его место метила любовница очень большого начальника. И я попал в ситуацию: завертелась карательная машина, и остановить ее могло только чудо. И чудо совершилось.
Моя благодарность и любовь к батюшке велика, но и безмерно раскаяние оттого, что я много раз огорчал его. Ему нравились мои опусы, и он постоянно говорил: «Так держать! Громи фашистского бродягу! Пиши больше!»
Но писал я мало. И молитвенник из меня не вышел. Разве что в оставшееся отпущенное мне время стану трудиться больше.
Прости, меня батюшка, окаянного.
Воспоминания Александра Богатырёва
Об отце Василии Ермакове мне писать сложно. Так много пережито такого, о чем не расскажешь посторонним. Да и за каждое слово придется отвечать. Я смотрю на его ласковое лицо, глядящее на меня с фотографии над моим письменным столом, и читаю укор в его взгляде. Эх, несоделанное мое... А ведь так много можно было сделать под его окормлением. Я узнал об отце Василии от своих коллег - режиссера научно-популярной киностудии Дмитрия Дслова и оператора Сергея Левашова. Они к тому времени уже несколько лет ходили в Серафимовский храм. Я же, когда возникала нужда в духовном совете, ездил в Псково-Печерский монастырь к отцам Адриану и Иоанну (Крестьянкину). Но в большинстве случаев поступал по своей воле.
«Зачем ты ездишь в Печоры, когда сам отец Иоанн благословил всех питерцев ходить к отцу Василию на Серафимовское!» - упрекали меня друзья-семинаристы и «академики». (Я тогда в основном ходил в лавру и семинарский храм).
Через некоторое время Инна Сергеева, работавшая на кухне при Серафимовском храме, сказала, что отец Василий ждет меня. Я принял это за шутку. Прошло года два, и Инна снова напомнила мне об этом.
Да как он может ждать меня, когда я его никогда не видел. Нешто я Нафанаил под смоковницей?
Вот иди - и узнаешь.
После некоторого колебания я все же отправился на Серафимовское. Было любопытно узнать, отчего меня ждет батюшка, но была еще одна причина. Я подружился с ныне покойным отцом Михаилом Женочиным, и он звал меня к себе в Гдов, где он строил храм. Звал он и молодых людей, объявивших себя казаками: там и граница, где они могли быть полезными, и земли вдоволь - можно отстроиться и создать казачью станицу, которая могла бы стать центром возрождения казачества с летним л герем и духовно-просветительским центром. Местные люди к вере были равнодушны, и отец Михаил хотел создать из земляков ядро, вокруг которого можно бы было организовать приход и интересную приходскую жизнь. Но желающих уехать из Петербурга в провинцию не нашлось. Я же очень хотел поддержать отца Михаила и даже избу купил по соседству с ним.
Места там замечательные и мне знакомые. Рядом церковь - единственное, что осталось от имения Кярова, принадлежавшего графу Коновницыну - герою войны 1812 года. В ней несколько лет служил отец Роман Матюшин. Я навещал его и слушал только что написанные им песни. За рекой - развалины имения князей Дондуковых-Корсаковых. В пяти верстах Чудское озеро. Грибной и ягодный лес начинался сразу за деревней. Я действительно собрался перебраться туда. Моя жена сказала, что нужно на такое серьезное дело взять благословение у опытного священника, и мы отправились к отцу Василию. Встретил он нас так, будто действительно ждал несколько лет. О Гдове велел забыть: «Чего тебе там? Ходи ко мне. И тут дел навалом».
Так мы стали «серафимовскими». Жили мы в Купчино. Дорога до Серафимовского храма была дальняя. Езда с двумя пересадками. Дети маленькие. Приходилось брать с собой еду, запасную одежду и все, что может понадобиться малышам. Я роптал: «Зачем детей мучить? В храме давка - не протолкнешься. Появятся вопросы - съезжу за советом». Но жена была непреклонна. Уверяла меня, что к отцу Василию нужно ездить на службу. И мы ездили. Наши новые знакомые в один голос говорили, что у тех, кто ходит к отцу Василию, жизнь непременно налаживается. По его молитвам люди исцеляются и избавляются от всяких бед. К нашей подруге вернулся муж, бросивший ее с двумя детьми. Она несколько лет практически не покидала храм. Батюшка говорил ей: «Ходи-молись. Вернется твой разбойник».
У батюшки был особый дар проявлять любовь так, что человек не только чувствовал эту любовь, но еще и был уверен в том, что его-то батюшка любит больше, чем прочих. Мне тоже так казалось. Когда я появлялся в храме, батюшка подмигивал мне и на всю исповедальню объявлял: «Богатырев явился. Вот он - богатырь земли русской». Я всякий раз конфузился. Господь силушкой меня не наградил, и фамилии своей я не соответствую. Тем более что в детстве и юношестве нередко находились любители испробовать на деле, каков я богатырь. Драться я не любил. Никогда не мог ударить человека в лицо. И богатырство мое нередко бывало посрамлено. А после такого батюшкиного приветствия я чувствовал себя самозванцем и испытывал неловкость. Люди, пришедшие к батюшке намного раньше меня, не скрывали своего раздражения, видя во мне выскочку, ничем не заслужившего сугубого батюшкиного внимания.
Между тем я был введен в «ближний круг» - приглашен в алтарь и к участию в чаепитии и трапезе. По этому поводу я испытывал сложные чувства. Стыдно, но это льстило моему самолюбию, но еще больший стыд я испытывал от того, что многое из заведенного на кухне меня раздражало. Женщины, стоявшие на кухне, при открытых в алтарь дверях могли во время службы засунуть в алтарь голову и что-то довольно громко сказать батюшке. И батюшка их за это не ругал, не налагал епитимий. Раздражало меня и то, что этот «ближний круг» занимал много батюшкиного времени пустыми разговорами в то время как во дворе стояли толпы людей с реальными бедами и проблемами. Некоторые приезжали из других городов. Вопросы у «приближенных» зачастую бывали совершенно пустые. Однажды пожилая женщина, знавшая отца Василия еще со времени его служения в Никольском соборе, перебив всех, громко вопросила: «Батюшка, на каком трамвае благословишь домой ехать?» - «Поезжай на сороковом».
Вопрошательница вдруг громко зарыдала. Видно, по сердцу был другой номер.
Позже я понял, что батюшке после службы нужно было просто отдохнуть с давними знакомцами. С ними он мог расслабиться. Серьезные беседы требовали большого расхода душевных и физических сил. А сил оставалось все меньше. Иногда он садился на диван в пономарке и сразу же начинал похрапывать.
Но проходило несколько минут, и громкий голос кого-нибудь из алтарников или дьяконов будил его. Меня всегда огорчало то, что окружавшие батюшку люди не берегли его сон. Он же после прерванного краткого сна вставал и устремлялся по своим делам, никого не упрекая и не ругая. Нередко он появлялся в храме в шесть утра и уходил поздно вечером. В перерыве между службами общался с народом.
Часто можно было услышать с сокрушением произносимую фразу: «Учу вас, учу, а всё без толку». Многие не понимали: чему он нас учит? А суть его учения заключалась не в том, как готовиться к причастию и сколько канонов прочесть, а в привитии человеку понимания того, что Церковь - это Мать. И без Нее нет спасения в этом мире. Он прививал живое чувство веры. К одним он был строг. Иногда до чрезвычайности. К другим же проявлял снисхождение, понимая, что бремена непосильные могут отвратить их от спасительного пути.
Батюшка часто давал советы в шутливой форме. Новоначальной прихожанке, хотевшей каждый день прочитывать Псалтирь, он дал такое благословение: «Ты, мать, запомни: утром - утреннее правило, а вечером - вечернее. И смотри - не перепутай».
Если он видел в человеке гордеца и чувствовал, что тот не станет выполнять его советов, на заданные вопросы батюшка мог довольно резко ответить: «А я почем знаю? Ты человек ученый, а я мужик деревенский. Чего у меня спрашивать. Ты сам все знаешь».
Мне постоянно говорили, что я обязан снять фильм о батюшке, и я для начала снял несколько его служб. Но когда я пытался снимать отца Василия в непринужденной обстановке, он всегда либо махал руками и приказывал прекратить съемку, либо становился неестественно важным. Батюшку нельзя было заставлять «петь не своим голосом». Не нужно было просить его рассуждать на богословские темы. Батюшка же сам о себе говорил, что он «практик». Феномен его служения заключался в молитве о вверенных ему чадах. Нужно было не организовывать съемку - он терялся и терял естественность при нацеленной на него камере, а подсматривать, как он общается с людьми. Но этого он в ту пору не позволял. Камеры в храме появились гораздо позже. В последние годы иногда батюшку снимало несколько десятков наших прихожан и «не наших», приехавших к нему за советом. Все же мне удалось побывать с ним на его родине и снять его в естественной обстановке.
Мы встретились не договариваясь в Оптиной пустыни. Он приехал туда из Волхова с орловскими родственниками. Рядом с монастырем поселилась наша общая знакомая - монахиня из Москвы. Она пригласила нас на чай после воскресной литургии. В числе приглашенных был некто Мыкола, приехавший в Оптину из Полтавы. Он прошел сквозь огонь, воду и все известные музыкальные инструменты. По природе очень деловой человек, он с легкостью придумывал и совершал авантюрные дела, а результат довольно скоро пропивал и прогуливал. Такая жизнь опустошила его. Потеряв к ней интерес, он по чьему-то совету приехал в Оптину пустынь. Но понять, для чего взрослые люди часами стоят, слушая монашеское пение, он долго не мог. Прошло немало времени, прежде чем он в первый раз исповедался. Но и это не помогло. Он сидел с нами за столом, с удивлением прислушивался к нашему разговору.
Что, Мыкола, молчишь? - спросил его отец Василий.
Да я слушаю. И думаю, - ответил он.
Может, спросить чего хочешь? - продолжал батюшка. - Я вижу, у тебя много вопросов.
Да на мои вопросы до утра отвечать будете, - усмехнулся Мыкола.
Ну и давай поговорим до утра. Поехали со мной ко мне на родину, - неожиданно предложил батюшка. - Ты тут все равно ничего не делаешь.
Мыкола помолчал несколько минут, потом решительно мотнул головой: «Поехали».
Ну и ты, Сашка, дуй с нами, - неожиданно обратился отец Василий ко мне.
Меня уговаривать не пришлось. Мы вышли с Мыколой из избы.
Что это за батек? - спросил он меня.
Я сказал ему, что Господь призрел на него и послал ему именно того, кто вразумит его и изменит его жизнь. Мыкола недоверчиво пожал плечами и рассказал о неудовольствии батюшкой многих монахов. Дело в том, что отец Василий сказал после службы проповедь, в которой обличил некоторых монахов-младостарцев, возомнивших себя опытными духовниками. Батюшка знал много случаев, когда от чрезмерной строгости таких монахов люди приходили в отчаяние и переставали вообще ходить в Церковь. Досталось от батюшки и тем, кто вел яростную борьбу с ИНН. Я пообещал по дороге прокомментировать эту историю.
Мы выехали на двух машинах. Родственники отца Василия - на одной. Мы с отцом Василием и Мыколой - на мыколиной «шкоде». У ворот нас поджидала целая толпа питерцев, оказавшихся в этот день в Оптиной. Некоторые стали проситься с нами. Всем хотелось попасть с батюшкой на его родину.
Еще увидите мою родину, - пообещал батюшка.
Так и произошло. Через несколько лет духовные чада отца Василия стали приезжать в Волхов целыми автобусами.
Мы сидели в машине, как батюшка вдруг приказал остановиться. Он вышел и направился к группе военных, шедших в сторону монастыря. Я поспешил за ним. Батюшка решительно встал у них на пути и, радостно улыбаясь, произнес длинную тираду, от которой военные буквально опешили. Это были генералы и полковники медицинской службы. В отце Василии трудно было признать священника: борода короткая, стрижка, в отличие от снующих повсюду монахов, тоже короткая. Одет в куцый плащик пятидесятых годов. На голове неказистая шляпа той же поры. Стоптанные грубые ботинки фабрики «Скороход». Что за человек?! Местный козельский дедушка, да и только. А дедушка этот радостно говорит им: «Верной дорогой идете, товарищи. Комиссары ее от вас долго загораживали. А вы - молодцы! Идите по ней всегда. Будьте настоящими воинами Христовыми. Тогда никакой враг вас не одолеет. Вы моложе меня. Не знаете войны. А я знаю. И знаю, что без Бога - не видать бы нам победы. Как только открыли коммунисты храмы, так и отступать перестали. И вы никогда не отступайте. Уповайте на Бога! Уж Он-то никогда не подведет!»
Военные медики слушали отца Василия, переминаясь с ноги на ногу. Были они ужасно похожи друг на друга: низкорослые, с одинаковыми пузцами и все как один совершенно без шей. Возможно, шеи и были, но они втянули их от испуга. В начале девяностых с военными еще так не разговаривали. Отец Василий широким крестом благословил их и попрощался за руку с каждым. Те послушно протягивали ему руки, но было видно, что смущение их еще больше усилилось. Генералы обычно подают руку первыми. Если вообще подают...
Сначала мы заехали в Шамордино. Монахини узнали батюшку, и буквально через минуту навстречу нам шла радостная настоятельница. Она провела нас в храм, рассказала о трудностях, с которыми постоянно приходится сталкиваться при восстановлении обители. Мы сходили на монастырское кладбище. Нам показали могилу сестры Льва Толстого. Батюшка спел «Со святыми упокой». Мы, как могли, подтягивали вместе с монахинями. Спустились к источнику. Потом батюшку на целый час увели от нас насельницы. Желающих получить духовный совет оказалось немало. Мы с Мыколой прошли назад по дороге, выбрали точку, и я поснимал прекрасные виды. Дорога к Шамордино лежит на вершине высокого холма, с которого открываются бескрайние дали. Сам холм широкой дугой опоясывает просторную долину. Внизу серебряной змейкой вьется речка с ракитами по берегам. За ней до самого горизонта луг с аккуратными стогами. Монастырь с островерхим храмом венчал правый край открывшейся перед нами картины, и казалось, что весь этот пейзаж придуман исключительно для того, чтобы подчеркнуть его величие и красоту.
Потом мы долго ехали вдоль пологих холмов, покрытых березовыми перелесками. Белые стволы казались прозрачными на фоне голубого неба. Подъехали к Белеву - родине поэта Жуковского. Грустная картина. Обшарпанные серые дома, давно позабывшие о существовании маляров и штукатуров. Разгромленные церкви. Огромные ямы посреди центральной улицы. Асфальт давно кончился, а за Белевом и грунтовая дорога практически прекратилась. Мыкола стонал и мычал, когда его новая «шкода» билась днищем о колдобины: «Долго еще так ехать?» - жалобно спрашивал он у отца Василия.
Терпи, Коля, - смеялся батюшка. - Вот и немцы во время войны на своих «мерседесах» и «хорьхах» очень этим делом интересовались.
Пока дорога была еще проезжабельной, Мыкола задавал отцу Василию разные вопросы, из чего стало ясно, что он не имеет никакого представления ни о Церкви, ни о духовной жизни. Батюшка очень скоро утомился и, услышав очередной нелепый вопрос, кивал мне: «Ну-ка, скажи ему».
Я старался отшучиваться. Но если уместно было поговорить о чем-нибудь серьезно, то отвечал серьезно. Катехизация получилась забавной и продолжалась она без перерыва десять дней, поскольку после Волхова я пригласил Мыколу к себе в Петербург.
В одном месте батюшка попросил остановиться. Мы вышли и спустились в яблоневый сад. Я никогда прежде не видел такого изобилия. Ветки яблонь низко наклонились от тяжести огромных плодов. Вся земля была усеяна яблоками. Батюшка поднял несколько особенно крупных яблок и стал их по очереди надкусывать. Я последовал его примеру. Сладкие, сочные. Батюшка тяжело вздохнул: «Где же хозяин? Уже из Голландии и Израиля яблоки возим, а свои пропадают»...
В Волхов мы приехали поздно. Выпили чаю с бутербродами и стали устраиваться на ночлег. Нам с Мыколой определили по отдельному месту. Сам же батюшка лег с мужем своей племянницы на малоудобную полуторную кровать с панцирной сеткой. Все мои уговоры позволить мне лечь на полу закончились строгим батюшкиным приказом «лечь куда велено и не перечить». В первую ночь я так и не смог уснуть. Было ужасно неловко. Бедный батюшка! Такое неудобное ложе, да еще и на двоих. Но батюшка довольно быстро уснул. И сосед его тоже был горазд спать в спартанских условиях.
Утром мы пошли на кладбище поклониться батюшкиным родителям. Служить литию он не стал, тихо помолился и повел нас вверх по улице, ведущей к местной «поклонной горе». Там, на площадке с огромными бетонными буквами, сложенными в название города «Волхов», мы долго разглядывали лежавший под нами город. Я насчитал семь церквей вместе с развалинами Троицкого Оптина монастыря, стоявшего вне города на высоком холме. Но, кажется, были и другие церкви. Просто их не видно с той точки, где мы находились. Отец Василий стал показывать место, куда немцы гоняли его вместе с другими болховчанами на рытье окопов. Рассказал о том, как отступали наши войска.
Затем мы вернулись в город, перешли речку по подвесному мосту и пошли в сторону Троицкого Оптина монастыря. Проходя по улицам, по которым он ходил в школу и в церковь, показал места, где стояли соседские хулиганы, издевавшиеся над ним. Его дразнили «попом». Похоже, дело не заканчив лось одними оскорблениями. Но подробностей он нам не поведал. За речкой шла череда холмов, разделенных оврагами. Мы поднялись на ближайший, откуда открывался замечательный вид на ту часть Волхова, откуда мы пришли, где стоял родительский дом отца Василия.
Батюшка долго стоял, предаваясь воспоминаниям. Рассказывал о соседях, показывая, кто где жил и чем ему запомнился. Время было тяжелое. К его отцу часто приходили за советом соседи, попавшие в беду. В доме всегда было многолюдно. С той поры батюшка привык слушать «глас народа», вдаваться в детали и суть проблем. Он с детства узнал о нужде, людском горе. О репрессиях и зверствах безбожной власти ему было известно не понаслышке. Арестовывали священников, активных прихожан. Много людей исчезло безо всяких объяснений причин. Показывая, где стояла мельница, где были лавки на улице, спускавшейся к реке от соборной площади, батюшка покачнулся и чуть не наступил на свернувшегося клубком ежа. Более получаса он смеялся, рассматривал укутанного в желтые листья ежа, осторожно поддевал его носком ботинка, чтобы тот развернулся и побежал. Но тот только фыркал и оставался в прежнем положении. У меня что-то случилось с камерой, и я не смог заснять эту удивительную сцену. Жаль! Ах, как жаль! Батюшка был такой веселый, стал рассказывать что-то о детстве, чего я, к сожалению, не запомнил. Помолодел на глазах. И если до этого шагал с трудом (я боялся, что он не дойдет до монастыря), то после этой встречи с ежом он шел бодро, чуть ли не вприпрыжку.
У развалин монастырского собора настроение батюшки изменилось. Он погрустнел. Да и было от чего. Внутри собора зияли ямы - это комсомольцы искали сокровища. Стены были ободраны и испещрены непристойными надписями. Кресты сбиты. Заросли лопуха подошли вплотную к стенам. Воистину мерзость запустения.
Батюшка долго ходил, вздыхал: «Ничего у них не выйдет с их перестройкой, пока не покаются и не восстановят разрушенные храмы. Бог поругаем не бывает!»
Теперь, глядя на восстановленный монастырь, трудно представить, в каком положении он был двадцать лет назад.
Вечером мы с Мыколой помогали батюшке собирать яблоки в саду. Набралось два мешка. Как их доставить в Петербург? Я предложил Мыколе поехать ко мне в гости, заодно завезти яблоки батюшке. Обещал показать ему город, отвезти к Ксении Блаженной и к отцу Иоанну Кронштадтскому, а главное - чтобы он побывал на батюшкиной службе и познакомился с общиной Серафимовского храма. К удивлению, Мыкола сразу же согласился. Он сказал, что несколько раз уже беседовал с отцом Илием, а теперь неплохо бы сравнить двух старцев. Резоны его были малопонятны. Он решительно не понимал, как ему отказаться от мирских удовольствий, и полагал, что найдет духовника, который позволит ему и с барышнями веселиться, и кое-что для Церкви делать. Что именно - он представлял с трудом.
В Волхове мы пробыли три с половиной дня. Побывали на службе в двух действовавших тогда храмах. В храме Рождества Христова на всенощной. В этой церкви служил до войны отец Василий Веревкин. Этот священник сыграл очень важную роль в жизни батюшки. Под его водительством он делал первые шаги в Церкви. С ним молодой Вася Ермаков был угнан немцами в Эстонию, где обрел второго учителя - фактически спасшего ему жизнь. Это был отец Михаил Ридигер. С его сыном - будущим патриархом Алексием II отец Василий сохранил дружбу на всю жизнь. Но это особая история.
А в Волхове мы отстояли литургию во Введенской церкви. Батюшка сослужил настоятелю - молодому многочадному отцу Петру. Эта церковь запомнилась тем, что в ней хранилась деревянная статуя Николая Угодника, перенесенная из собора, да еще хором из четырех древних старушек. Они пели такими жалостными, дребезжащими голосами, что казалось: вот-вот испустят дух. И распев у них был особый - отдаленно похожий на обиход: неведомый девятый болховский глас для не столько поющих, сколько жалобно вопиющих.
После службы певчие вместе с другими старушками долго одолевали батюшку. Он рад был видеть знакомые с детства лица. Потом мы отправились на воскресную ярмарку. По дороге батюшка говорил о том, как он любит Волхов - город церквей. Сокрушался о том, что нынешний народ растерял веру и не испытывает нужды в храмах, которые воздвигли их предки. Я спросил его, не хочет ли он последние годы жизни провести на Родине. Он тяжело вздохнул: «Да как оставишь моих питерских чад»...
На ярмарке отцу Василию ничего не было нужно. Он просто хотел посмотреть на земляков. Он заговаривал с торговцами съестного и хозяйственного товара, делал вид, что приценивается, но ничего не покупал. Он довольно долго ходил по рядам. Мыкола томился, с тоской поглядывал на пивной ларек. Но мы условились, что ничего спиртного в Волхове пить не будем.
Собирались мы поехать в Спас-Чекряк, где служил причисленный к лику святых отец Георгий Коссов, но этим планам не суждено было сбыться. Появились какие-то люди, прознавшие о приезде батюшки.
На следующий день мы освящали дом вернувшихся с севера болховчан. Потом крестили на дому полугодовалую девочку. Я читал Апостол, подпевал батюшке. «Все, вернемся, я из тебя дьякона сделаю», - объявил мне свою волю отец Василий.
Но о поездке в Спас-Чекряк пришлось забыть. Племянница рассказала отцу Василию о каких-то семейных делах, требовавших скорейшего возвращения в Орел.
Батюшка с племянницей и ее мужем поехали в Орел, а мы с Мыколой на его груженной болховскими яблоками «шкоде» - в Петербург с заездом в тверскую деревеньку, где жила с дочерьми моя жена. В Петербурге ему понравилось. Батюшка встретил его, как старинного друга, обласкал и прилюдно заявил, что «у раба Божьего Николая все будет очень хорошо». Это обещание исполнилось. Мыкола теперь уважаемый человек - Николай Емельянович - хозяин гостиницы при Оптиной пустыни. Живет барином в огромном доме. Выстроил целую деревню, куда съехались прекрасные работники - родственники и полтавские знакомцы. У него тучное стадо дойных коров и бычков, десятки гектаров черноземов. Но главное - его стараниями восстановлен храм Ильи Пророка, куда на престольный праздник приезжают служить оптинские священники с несколькими автобусами паломников. Внизу под храмом Емельяныч расчистил источник и построил купальню. Говорят, вода в нем святая и уже отмечены случаи исцелений.
А вот со мной вышла незадача. Дьяконом я не стал. Конечно, по своим грехам. Да и слабаком я оказался. По приезде из Волхова батюшка установил череду, когда мне надлежало читать Часы и Апостол. Я встретил неожиданное противодействие. Чтецы всячески показывали недовольство появлением конкурента, а один священник преподал мне такой урок «христианской любви», что я долго не появлялся в Серафимовском храме. Когда же я снова появился и рассказал отцу Василию о причине моего исчезновения, тот горько вздохнул: «Эх, ты... Не мог потерпеть. Что, думал, тебя конфетами с букетами встретят? А как меня гоняли! От одного Кузьмича можно было в Антарктиду сбежать». (Кузьмич был стукачом из спецслужб в ранге старосты).
Он махнул рукой: «Давай, изживай гордыню. Кто тебе сказал, что тебя все будут любить и по головке гладить? Царство Небесное нудится. А ты думаешь, что жизнь - это ЦПКиО с каруселями и качелями...»
Больше речи о дьяконстве он не заводил. Фильм о себе велел пока не делать: «А то будет нам и от братии и от лжебратии».
Некоторое время он никому, кроме Людмилы Никитиной, не позволял себя снимать, но через несколько лет бороться с видеокамерами уже стало невозможно. И батюшка перестал обращать на них внимание. Мне он приказал собирать материал: «Потом поглядим, что с ним делать».
Дьяконом я не стал, но жизнь моя и вправду наладилась. Как-то незаметно выбрались из безденежья. Однажды батюшка в алтаре читал записки. В одной из них было 500 рублей. При свирепствовавшей тогда девальвации - копейки. Батюшка протянул мне эту купюру, подмигнул и сказал: «Копи деньги!» С тех пор худо-бедно, но ни одного дня не голодали. Хватало на все. Я уверен, что по батюшкиным молитвам мы и квартиру в центре города получили в номенклатурном доме. Шансов не было никаких, ан получили. Была еще одна беда, которой удалось избежать. Меня оклеветали и могли посадить на четыре года за то, что я организовал протест против увольнения с работы замечательного человека. На его место метила любовница очень большого начальника. И я попал в ситуацию: завертелась карательная машина, и остановить ее могло только чудо. И чудо совершилось.
Моя благодарность и любовь к батюшке велики, но и безмерно раскаяние оттого, что я много раз огорчал его. Ему нравились мои опусы, и он постоянно говорил: «Так держать! Громи фашистского бродягу! Пиши больше!» Но писал я мало. И молитвенник из меня не вышел. Разве что в оставшееся отпущенное мне время стану трудиться больше.
Прости меня, батюшка, окаянного.
3 февраля на 80-м году жизни скончался настоятель храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище Санкт-Петербурга протоиерей Василий Ермаков - один из самых известных и авторитетных петербургских священнослужителей последних десятилетий.
Его авторитет был общепризнанным как в Санкт-Петербургской епархии, так и за ее пределами. В разные годы, в том числе в трудное советское время, тысячи людей нашли дорогу в Церковь именно благодаря отцу Василию. Зная о несомненных духовных дарах отца Василия, за советом и поддержкой к нему приезжали не только из самых разных уголков России, но и из многих стран мира.
Как истинный пастырь, он служил людям своим проникновенным словом, в котором требовательность покаянной дисциплины сочеталась с безграничной любовью и милостью ко всем страждущим. Как верный сын своей многострадальной Родины, он всегда смело высказывался по самым злободневным вопросам современной жизни России и ее трагической истории.
Протоиерей Василий Тимофеевич Ермаков родился 20 декабря 1927 года в благочестивой крестьянской семье в городе Болхове Орловской области. К 1941 году он окончил семь классов средней школы. В годы войны, находясь в оккупации, 15-летним подростком он в числе многих тысяч захваченных в плен людей работал в лагере чернорабочим - сначала в Болхове, затем в Таллине.
Уже в юные годы, пришедшиеся на тяжелое военное время, будущий пастырь начал свой путь в церковную жизнь. Как вспоминал сам отец Василий, его семья не имела возможности молиться в храме, так как к 1930-м годам все 28 церквей их небольшого города были закрыты. Лишь в 1941 году немцы разрешили открыть в Болхове храм ХVII века во имя святителя Алексия, митрополита Московского, расположенный на территории бывшего женского монастыря Рождества Христова. Именно там Василий Ермаков впервые увидел церковную службу, а вскоре стал прислуживать в алтаре под руководством священника Василия Веревкина.
В немецком лагере в Эстонии он познакомился с протоиереем Михаилом Ридигером, отцом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, и с самим будущим Патриархом, с которым подружился и впоследствии учился в одном классе семинарии. После освобождения Таллина от немецких войск Василий Ермаков в последний год войны проходил службу на Балтийском флоте. Оставаясь в Таллине, отец Василий был прихожанином Александро-Невского собора, исполняя послушания алтарника и чтеца.
После войны он поступил в Ленинградскую духовную семинарию (1946-1949), а затем в Духовную академию (1949-1953), которую окончил со степенью кандидата богословия за курсовое сочинение о роли русского духовенства в освободительной борьбе русского народа в период Смутного времени. После окончания учебы вступил в брак с Людмилой Александровной Никифоровой и принял священный сан. Во диакона был рукоположен епископом Таллинским и Эстонским Романом в Николо-Богоявленском соборе Ленинграда 1 ноября 1953 года. Через три дня, в праздник Казанской иконы Божией Матери, митрополитом Ленинградским и Новгородским Григорием в Князь-Владимирском соборе был рукоположен во иерея.
За 53 года своего священства отец Василий служил в разных храмах Санкт-Петербурга. Сразу после рукоположения он был назначен клириком Николо-Богоявленского кафедрального собора, где служил до 3 мая 1976 года, когда был переведен в Свято-Троицкую церковь «Кулич и пасха». После кратковременного служения в Александро-Невской Шуваловской церкви был назначен настоятелем храма преподобного Серафима Саровского на Серафимовском кладбище, где и проходило его дальнейшее пастырское служение, обращенное к пастве, стекавшейся в Старую Деревню со всех концов города.
В 1978 году отец Василий был награжден митрой, а в 1991 году - правом служения Божественной литургии с отверстыми вратами до «Отче наш». В 1997 году, к 60-летию со дня рождения, Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий удостоил отца Василия ордена святого благоверного князя Даниила Московского, а 29 марта 2004 года за усердное служение Церкви и в честь 50-летия священнослужения - орденом преподобного Сергия Радонежского (II степени).
В последние годы отец Василий страдал от телесных немощей, но продолжал служить почти до самых последних своих земных дней, не щадя своих сил и всецело отдавая себя Богу и людям. С последней прощальной проповедью отец Василий обратился к своей пастве 15 января 2007 года, в день преподобного Серафима Саровского.
Вечером 2 февраля над отцом Василием было совершено таинство елеосвящения (соборование), и спустя два часа он отошел ко Господу.
Весть об этом быстро разнеслась по городу, и уже с раннего утра 3 февраля к Серафимовскому храму стали приходить тысячи людей в ожидании прощания с батюшкой.
5 февраля состоялось погребение протоиерея Василия Ермакова. Серафимовский храм не смог вместить огромное число духовенства и мирян, собравшихся на заупокойную службу - Божественную литургию и отпевание отца Василия. Богослужение возглавил викарий Санкт-Петербургской епархии архиепископ Тихвинский Константин.
Прощаясь с батюшкой Василием, многие не скрывали слез. Но уныния не было. Отец Василий всегда учил своих чад стойко переносить житейские скорби, крепко стоять на своих ногах и быть верными христианами.
Погребен отец Василий на новом участке Серафимовского кладбища, напротив алтаря храма, в котором прошли последние четверть века его пастырского служения.
Вечная память приснопамятному петербургскому пастырю протоиерею Василию!
Издательский отдел Санкт-Петербургской епархии
Фотографии о. Василия можно посмотреть .
Фотографии могилы о. Василия на 9 дней можно посмотреть .
Я мало знал отца Василия, всего несколько встреч. Небольшой кладбищенский храм на Серафимовском был одним из духовных адресов Петербурга, по которому шли люди с различными нуждами. В кладбищенской деревянной церквушке — многолюдье и теснота. Обстановка домашняя, напоминающая церкви малых городов России: с ковриками и полотенцами на образах — милыми знаками заботы народа о доме Божием.
Те, кому Господь подарил встречу с настоящим пастырем, знают, какая это радость
За годы, минувшие с кончины прославленного батюшки, ветры в церковной жизни неуловимо переменились; в моду вошёл независимый стиль. Лишним стало считаться — изливать душу перед священником, обсуждать подробности своей жизни. Свобода и право выбора по собственному усмотрению ревниво оберегаются. Часты сетования на строгость духовников, на стремление их диктовать свою волю. Вероятно, для этого имеются основания. Прискорбное явление церковной действительности, известное под именем «младостарчества», больно ударило по множеству судеб. Но зато те, кому Господь подарил встречу с настоящим пастырем и духовным наставником, знают, какая это радость и какое подспорье. Множество православных петербуржцев, духовных детей отца Василия Ермакова, не забудут время, в которое имели возможность видеть его отеческий образ, слышать слово, обращаться с вопросами и просьбами о молитве.
Готовя эту статью, я прочёл большое число воспоминаний. Всюду — острота впечатлений и осознание редкостной пользы от руководства священника. Годы, проведённые рядом с отцом Василием, были временем открытий, воодушевления, прилива сил, перемены ума — абсолютным пиком всей жизни. «Отец Василий — один из тех, кто не дает отдыхать, не дает успокаиваться. Все время тормошит, будоражит ум и чувства», — так говорят о нём.
Следуй за мной
Словно бы время становилось плотней и краски ярче — так влиял на окружающее и окружающих этот простой и открытый русский человек, живой, ценящий юмор, по-своему статный, с внутренним стержнем и оттенком благородства. Примечательно название сайта, начало которому положил отец Василий: «Россия в красках». Самые обыкновенные вещи, такие, как трапеза с батюшкой в приходском домике или поездка куда-нибудь в Оптину, в Болхов, на малую родину Ермаковых, приобретали значительность, давали обильную пищу для размышлений, настраивали трудиться над своим сердцем.
Тем ценно духовничество, что даёт возможность вставать вслед за сильной и яркой христианской личностью и двигаться за ней. «Духовная жизнь, — объяснял отец Василий, — это путь в темном подземелье. Здесь очень много острых углов и глубоких ям. Здесь важно, чтобы многоопытный проводник вел тебя за ручку, иначе упадешь-пропадешь, сам не вылезешь...»
Мелочное ковыряние и самоедство не были присущи исповедям у отца Василия. Уловив суть, он тотчас широкими штрихами прочерчивал для человека перспективу его движения вперёд. В нём жил этот дар — распознавать мыслительные одеяния греха, внутреннее устроение каждого, и действовать ободряюще.
Часто констатируют неудовлетворение от исповеди. Раз за разом человек вынужден признаваться в одном и том же, пересказывать одинаково монотонную, исполненную безысходности историю ослика Иа. Выслушивая всё это, священник также скучает и поскорее, со словами «прощаю и разрешаю», отправляет формальный долг. Но настоящий духовник имеет дар — пробуждать покаяние. Он не просто принимает исповедь, но помогает покаяться. Божиим даром угадывает он внутреннее затруднение человека, его слабые места и Промысл Бога о нём. Начав с какой-нибудь малозначительной детали, он разворачивает перед исповедающимся картину искажения правды и смысла. Горячее раскаяние застаёт человека у аналоя, и он отходит умилённый, трепетный, причащаясь затем Святых Таин. Таков дар отца Василия. Развитые интуиция и знание жизни его делали исповеди у него откровением. Ведь одно, когда исповедь принимает неизвестный тебе человек, и совершенно другое — священник, сопереживающий и молящийся о тебе, имеющий опытность, по слову псалмопевца Давида, «от тайных» твоих, т. е. от не вполне осознаваемых прегрешений, «очистити» тя.
Слуга Богу, отец прихожанам
Православная вера неслучайно именуется верой отеческой
«Русские люди — как дети, — любил повторять батюшка. — Нам нужен отец». Эта отеческая интонация общения духовенства и паствы в наше время всё больше забывается, сменяясь демократизмом, доступностью, смешливостью, прагматическим деловым стилем. В особом достоинстве пастыря, в почтении и благоговении, которыми традиционно окружался священный сан, находят одни отрицательные стороны — превозношение и желание почестей и похвал. Но неизмеримо важней этого — ученичество и доверие паствы к наставникам по образу доверия к отцу.
Православная вера неслучайно именуется верой отеческой, святые же — «отцами» и «матерями». Святителю отче Николае, преподобная мати Марие… Это не метафоры, но точная формула, ключ к пониманию связей внутри Ортодоксии. Верующий в Церкви занимает место ученика, и положение его в чём-то напоминает детское. Отец Василий: «Когда мне задают вопрос — что миряне должны делать для церкви, я говорю: вы обязаны ходить в храм каждую субботу и воскресенье и в праздники, не пропуская, чтобы научиться вере, надежде, терпению. Учиться, как в школе».
Сегодня над детскостью ума станут иронизировать. В ходу умение «мыслить актуально», высказывать своё мнение, давать оценки, критиковать... Сам человек, не сознавая того, лишает себя молитвы и доверия к церковному слову, того, что, как мы знаем из Евангелия, Бог утаил от мудрых и открыл младенцам.
Образ отцовства нарушен. Однажды на уроке в воскресной школе учительница много говорила про то, что Господь есть наш Отец, что Он совсем по-родительски относится к нам, как к Своим детям. А когда окончила, то поняла, что дети не понимают её. Многие росли без отцов или отцы их в жизни вели себя не самым лучшим образом. Из-за этого роль духовного отца становится важной вдвойне. Нашему современнику как никогда сложно настроиться на духовную жизнь. Встретиться с пастырем и наставником, отечески относящимся к прихожанам, — почти исключительная возможность сбросить груз болезненной психологии, исцелить душевные раны, найти утерянную нить связи с Небесным Отцом.
Девиз, который отец Василий много раз повторял: «исцелять людей надо сердцем»
Отец Василий был прирождённый педагог и духовный лекарь. Девиз его, который он много раз повторял: «Исцелять людей надо сердцем». Служение алтарю и встречи с людьми в его жизни занимали главное место. Пастырской миссией он постоянно горел, творил её вдохновенно, свободно, как художник или писатель творит реальность своих произведений. Слушающие слово Божие и исполняющие были его семьёй, друзьями и единомышленниками. Трудно поверить в то, что человеку это под силу: каждый день, каждый час жить не для себя, а для других.
Миссионерство отца Василия
В одном интервью батюшка жалуется на священников, «бегущих домой». Он приводит исторические примеры, такие, как жизнь и служение священноисповедника Георгия Косова. «Вот у кого можно было бы поучиться современным священникам, что значит быть “народным батюшкой”! — говорил отец Василий. — Он был простым сельским попом, а удостоился того, что о нем писали литераторы, к нему съезжались люди не только из ближних мест, но издалека. Почему? Потому что он любил народ. Он приехал в заброшенный храм, прихожан почти не было, а он стал молиться каждый день, а потом, когда пришел народ, он со всеми беседовал, почти непрерывно служил молебны, помазывал маслицем, — и так каждый день десятки лет. Почему только он один стал по-настоящему “народным батюшкой”? — Потому что его храм был открыт целый день, а иногда и полночи, и таким же открытым было его сердце».
Миссионерство отец Василием мыслилось просто: «Если бы каждый священник посидел бы с народом, поговорил бы, спросил, какие нужды у кого, помог бы — тогда и наши храмы были бы полными». Учение отца Василия — самое практическое, наглядное. Об «умных и заумных», как он выражался, вещах рассуждать нужно осторожно; именно «заумные и умные» рассуждения всегда приводили к расколам и ересям. «Долой заумные вещи! — с искоркой юмора провозглашал он. — Надо научиться простому. И, когда ты научишься понимать важность соблюдения простых правил, тогда ты поймешь и глубину духовную».
Есть те, кто удаляется в интеллектуализм, в формальное богословие, держится каких-нибудь специфических интеллигентских теорий и споров, жаждет внешних перемен и реформ. Отец Василий был далёк от этого. «Я жизнь учил не по учебникам», — говорил он. Опыт его взят из постоянного наблюдения за судьбами. Как человек с весьма и весьма обширным жизненным опытом, помнивший предвоенную пору, затем войну, оккупацию, послевоенное возрождение Церкви, гонения эпохи Хрущёва, переживший «застой», крушение СССР и «лихие 1990-е», батюшка имел право на обобщения и параллели, на знание сути вещей. Он был убеждён, что человечеству на все времена дан Закон Божий, и поступающий по заповедям находится под защитой свыше, тогда как уклоняющийся от правды ненавидит свою душу и будет иметь горькое воздаяние уже при этой жизни. Не существует обходных путей, приспособления морали под время, мнимых «адекватности» и «цивилизованности», замещающих добродетели и духовную работу над собой, но самоограничение, терпение, труд, взаимопомощь, молитва и Таинства как единый рецепт для устроения дел этого мира и вхождения в вечность. «Нам говорят: мало образованных христиан. А что такое образование по-христиански? Этот совсем не то, что образование в институтах или академиях. Это когда после трудов поста, смирения и молитвы Дух Святой поселяется в человеческом сердце и образует новое существо».
Даже в советские годы, перед пристальным взором «органов», батюшка проповедовал одно: необходимость чтить Божеский закон, быть служителем правды вопреки модам и обстоятельствам. «Меня учил отец Константин Быстриевский в Никольском (соборе — А.Р. ): “Когда служишь молебен, ты спроси: а что с этим человеком случилось? Особенно если увидишь в списке заключенных или болящих”. И я внял его отеческому совету и стал расспрашивать народ». Взгляд отца Василия на советский период — резко отрицательный: большевики, по его мнению, стали огромным бедствием для страны. В то же время любовь его к человеку и знание народной жизни подсказывали, что пленение коммунистической идеологией временно. Так же, как русские люди не уместились ни в татарскую одежду, ни в польский кунтуш, однажды должны были они отказаться и от комиссарской тужурки.
В этом разница взглядов отца Василия Ермакова с антисоветчиками — ценителями некоей «настоящей России» и «белого дела», приверженцами теорий о коренном перерождении и гибели народной души. От отца Василия эти деятели заимствовали неприятие лжи как основы большевизма, однако же уклонились от главного, что было у батюшки и что есть в Законе Божием: милости и жертвы за ближних — страну и соотечественников.
Русский душой
Спасать приходящие к нему души означало для отца Василия то же, что спасать Россию; любить Россию значило любить и заботиться о каждом, приходящем к нему. Батюшка не понимал и на дух не принимал религиозной высокомерности и индивидуализма, в которых христианин представляет себя отдельно от судеб страны и народа, носителем неземных интересов, «христианства без наций и границ». «Россию надо любить», — как только мог, увещевал он. Впрочем, отец Василий никогда бы не стал принимать участие в митингах на площадях и в съездах политических партий. Самые патриотические проекты спасения страны не значат ничего без внутреннего преобразования и просвещения человека.
«Россию надо любить…». Незамысловатые слова. Однако для тех, кто помнит отца Василия, они равнозначны завещанию, нравственному компасу в отношении событий и мнений. В 1990-е годы батюшка остро переживал неразбериху, накрывшую общество лавину образцов низкопробной западной масс-культуры. Ему, на протяжении десятилетий мечтавшему дожить до освобождения Родины от коммунизма, больно было видеть Россию в обвале. Об уходе Ельцина и начале деятельности молодого тогда президента Путина батюшка высказывался одобрительно. По воспоминаниям москвича Александра Ерохина, определённые надежды он возлагал на Путина, ожидая скорого укрепления России. «И когда вдруг все развернулось, — подводит итог рассказчик, — и президент заговорил о национальном достоинстве, Православии, о том, что наша история не с 1917-го года началась, я был счастлив: “Батюшка, милый, как же ты был прав, ты верил!”».
Целью своей батюшка видел воспитание, как он говорил, «отточенных христиан»
Целью своей батюшка видел воспитание, как он говорил, «отточенных христиан», людей, которые не станут игрушками в играх посторонних сил. Понимание Евангельских добродетелей у отца Василия не сентиментальное. Меньше всего он одобрил бы поведение верующего-меланхолика и верующего-размазни. Отец Василий считал, что уступать можно в личном, там же, где дело касается переданных нам истин веры, христианин может и должен быть твёрдым. Его завет духовным детям: «Если тебя оскорбляют, не нужно склонять голову. Нужно с чувством внутренней правоты, без гнева отстаивать свою веру».
То же касается пользы Отечества: никаких ультиматумов России «платить и каяться», попыток извне давить на чувства подлинная христианская совесть, христианская ответственность, конечно же, не приемлют.
Послание будущему
Непростую, исполненную трудностей жизнь прожил батюшка. Но ещё более сложным в духовном отношении считал он наступивший период. Его опыт подсказывал, что новые испытания превзойдут испытания советского времени. «Не завидую я тем, кто пришел в Церковь в наши дни, — прямо признавал он, — очень много соблазнов и очень мало опытных духовников, и их становится все меньше. Вот смотри, в Печорах: уйдут отец Иоанн, отец Феофан, другие старцы, кто придет им на смену?»
Душа его болела о детях — о поколении будущих прихожан и церковнослужителей, которое должно прийти на смену. Недогляд, недостаток решимости считал он одной из главных причин неудач воспитания в семьях: «Почему дети плохие? Родители детям всё разрешают, отдают детей улице». Любым новомодным теориям батюшка предпочитал традиционные, проверенные способы. «Не нужно ничего обновлять, — говорил он, — научиться хотя бы по-старому воспитывать».
Предвидел батюшка и наступающий кризис. Готовил, укреплял окружающих, убеждая не смущаться событиями мирового масштаба. «Когда наступят тяжелые времена, — говорил он, — пускай нас это не пугает. Мы должны твердо знать, как “Отче наш”, что Господь наш Иисус Христос не оставит нас в трудную минуту. Быть ближе к храму — это наш долг, православных людей».
«У священника есть одна привилегия — быть слугой каждому встречному»
До конца времён, невзирая на внешние перемены и трудности, данное правило останется неизменным. При любых поворотах обстоятельств каждый должен продолжать делать своё дело: священник — учить и наставлять, прихожане, члены общины — беречь храм и любить богослужение, супруги — строить свой дом на основаниях веры, родители — бороться за исправление и нравственное развитие своих детей. Тот, кто видел и помнит батюшку, знает, что своё служение духовника и совершителя Таинств он отправлял подобно часовому на стратегически важном посту. «Если нет такого настроя — всю свою жизнь положить на служение людям, — то займись чем-нибудь другим, не дерзай принимать на себя иго Христово», — предупреждал он размышляющих о принятии священного сана.
Свои постоянство и мужество он передавал всем окружающим. «Отец Василий был для всех нас примером, — вспоминает Михаил Шишков. — В вере, в любви, в служении, в жертвенности и т.д. Он своим примером учил, как это достигается. А мы, как ученики, впитывали и пытались и пытаемся воплотить в жизнь, каждый по мере сил». Таков его главный завет мирянам и собратьям-священникам: «Многие думают, что у священника перед мирянами есть какая-то привилегия или особая благодать. Я же скажу так: у священника есть одна привилегия — быть слугой каждому встречному 24 часа в сутки всю оставшуюся жизнь. Этого требует от нас Господь и Евангелие».
